— Надежный?
— Совсем… Я даже явку на его брата в Никольске устраиваю…
— Ну, твое дело…
Губы младшего Кима оттопырились, и за кисточкой, обмакиваемой в тушь, они то раздвигаются, то вытягиваются, описывая соответствующие эллипсы и дуги такие, что ложатся на лист корейской партизанской газеты. Ким младший ее иллюстрирует карикатурами на японцев…
— У-у, макака… — выдувает Ким из трубообразно сложенных губ. А потом:
— Не нравится мне Цой… — тихо по-корейски добавляет он. — А ты его еще назначил начхозом отряда…
— Он дрался с японцами, как пантера… Что ты на это скажешь? Он принес нам типографию… — разве это мало?
— А все-таки… что то он не умеет глядеть на солнце…
— Ты очень недоверчив, брат.
— А разве это плохо?..
— Знаю…
— Когда среди наших бедных рабов столько предателей…
— Знаю…
Цой дрожит, прижимается к пряслу — глаза мутнеют, и где-то внутри их чуть блеснул свет и потух… — боком протискивается в калитку и пропускает мимо себя телегу, на которой сидит возница отца Павла. — А потом вдруг как-то неожиданно кричит:
— Эй, ты, слепой. Что не смотришь… — и к вознице — толкает его кулаком в грудь, потом дергает его и, покрутив еще рукою в воздухе, плюется.
Тот выезжает из двора анучинского попа и спускается в долину на Никольский тракт.
Цой идет к отцу Никодиму.
— Моя нада вози хлеба… — кричит он попу в окно со двора, — телега нада… штаба приказал… — бери моя…
И идет под навес к дрогам.
Поп раскрывает рот и хочет выругаться совсем не по-святому, но чья-то мягкая ладонь ему на рот….