И идет лента — замер, оцепенел телеграфист Иванов. Под шапкой шевелятся волосы, глаза в разгон: направо — японский телеграфист контролирует ленты, налево — стрепаловский контрразведчик из Спасского гарнизона.
А солнце, издеваясь над желтыми кантами фуражки телеграфиста, бьет по лакированным плоскостям аппарата и четко выделяет на ленте черточки и точки.
И кажется телеграфисту, что все эти знаки горят аршинными афишными буквами и видят их все и читают: «…
Ах, как жгут эти слова… и телеграфисту Иванову хочется их читать и впитывать в себя… Он в ужасе: если откроют, тут же на месте заколют… Но он решает принимать… не доносить, будь, что будет…
Интервенция его достаточно вырастила, чтобы он мог ненавидеть японские войска и калмыковские нагайки и застенки.
А по ленте идет:
«…
— Ну, — «революцию»… — скорее! — перебивает телеграфист: опасно принимать, заметят… — отстукивает он обратно.
А по ленте идет дальше:
«…
Набатом бьет сердце телеграфиста… — «…
Город Хабаровск. И тоже «телеграфист»:
— Что? Что такое? — адъютант штаба Калмыкова рвет, комкает ленту… — выключить аппарат! Прекратить прием по всем станциям!..
К телефону:
— Ваше превосходительство! Партизане заняли станцию Свиягино и диктуют по телеграфу свое воззвание…
— А-а… Мать… твою… — не доканчивает Калмыков, — рвет трубку… — броневик! — ревет он в немой телефон…
И опять в Евгеньевке.
Телеграфист Иванов уже успел передать ленту в город — там распространят. Пищелка, тоже телеграфист…
Но…
К нему комендант станции: