- Он искать пошел,- отвечает Обсамат.
Долго соображаю, кого он может искать. «Ах да, бычки, бычки! - вспоминаю я и с тревогой думаю:-Он остался один среди метели». Но предо мной встает чуть улыбающееся твердое и страстное лицо монгольского всадника, идущего в бой, и на душе становится спокойно.
Через несколько минут опять стук по кабине. У дверцы стоит Нина. Она что-то кричит мне, но до моего сознания доходят только отдельные слова, мне никак не удается сообразить в чем дело…
- Он может погибнуть,- наконец разбираю я.
Ах, вот что! Нина беспокоится о Джурбае. Она думает, что он может погибнуть.
- Залезайте в кузов,- сердито говорю я.- Он не ребенок! Здесь есть фермы, и машины по тракту все время ходят! Идите садитесь!
Лицо Нины остывает, она лезет в кузов, и машина трогается.
Правильно ли я поступил, отпустив Джурбая? Он, видимо, решил подняться на гребень хребта. Молодец! Но это очень тяжело.
Опять едем, опять косой снег в полосе качающегося света.
- Подъезжаем,- наконец говорит Обсамат.
Машина остановилась. С трудом вылезаю и иду по двору.
Потом полутемная комната, белый стол, белые халаты, тишина. Доктор смотрит на градусник и прищелкивает языком.
- Сколько? - спрашиваю я.
- Ерунда, но придется несколько деньков полежать у нас,- и лицо у него становится неестественно веселым.
Потом палата. Я лежу, темно. Меня колют, и опять темно. Потом светлеет и приносят суп. А я все не* могу найти палатку, она где-то здесь, но нет огня, и вязнут ноги в снегу. Где Джурбай? Где он? Опять колют. Потом приходит Обсамат, потом уходит. Смотрю в окно: метет метель. Опять темно, опять колют, уже в другую руку. А палатки нет. В сугробе сидит облепленный снегом Джурбай с неподвижным и измученным лицом, я вспоминаю, что не должен его отпускать, но все не могу припомнить почему. Опять у доктора неестественно веселое лицо. Опять темно, потом светло, и мы идем, идем. Все бело, сзади басмачи, все время чувствую, что мы выделяемся на фоне снега и что в нас легко попасть. Зачем, зачем я его отпустил на гребень? Почему-то плутаю один, видимо, заблудился, а кругом снег. Сидит Салом, у него в руках заяц. Колют. Потом светло, а метель все метет. Мне вдруг пришло на ум, что в этой комнате несколько лет назад умер от воспаления легких профессор Можаров.
Опять кололи и дали принять какие-то пилюли. А потом я вспомнил, что работу мы все-таки доделали, и заснул. Спать мне все не давали, только засну - колют, повернусь на другой бок - колют, засну - опять колют. Я рассердился и сказал, что не дам больше так часто колоть. Сестра засмеялась и ответила, что она колет совсем не часто, через 6 часов.
- Ведь вы которые сутки спите. Вон ваш друг уже поправился.
Тут я проснулся. На соседней койке лежал Валя и улыбался.
- Ну как? - спросил он.
Я подумал: «А правда, как?» - и стал сгибать руки и ноги.