Я заговорил:
— Так вот все, что удалось цивилизации сделать из тебя?
Он презрительно рассмеялся.
— На что мне здесь твоя цивилизация, милый мой! Она хороша там, на бульваре Сен-Мишель.
Я был изумлен — такое превращение казалось мне невероятным.
Между тем, Сина выслал из комнаты сановника; мы разговорились и, уверяю вас, дружеских воспоминаний было не меньше, чем сегодня, здесь.
— Где же Эмма? — спросил я.
Он как-то нахмурился, странно улыбнулся, наконец пробормотал:
— Несчастная умерла.
— Наверное, не перенесла климата?
— Нет, не то. Ты, вероятно помнишь, что мне пришлось завоевывать себе новое королевство. Ну, так вот, мы с ней здесь и поселились. Я любил Эмму; мы были счастливы… Помнишь мои книги? Она читала мне Флобера… Но ведь ты знаешь порок моего народа — эти люди антропофаги. Вначале для меня это было мучительно, просто отвратительно. Но с этой привычкой надо было считаться: наши жрецы могли бы убить меня самого. И приходилось так считаться, что я, чтобы угождать им и, может быть, благодаря известной доле атавизма, я тоже привык изредка съедать неприятельские ноги! Впоследствии я стал проделывать все это с утонченностью, приобретенной вашей цивилизацией. И вот, когда бедная Эмма…
— Она возненавидела тебя?
— Ничего подобного: она была слишком умна и послушна, чтобы противиться закону страны. Она была по-прежнему счастлива, цвела, полнела. А я, я стал любить ее иначе, другой любовью… Да еще кто-то из министров дал мне эту мысль… Я все колебался, но в день какого-то торжества, на пиршестве…
— Чудовищно, — воскликнул я, возмущенный, забыв, какой опасности я подвергаюсь сам.
— Ты так думаешь? — усмехнулся Сина.
И, вспоминая Паскаля, прибавил:
«Если заблуждение здесь, то истина по ту (другую) сторону Пиреней».
Впрочем, он поспешил успокоить меня и объявил, что мы свободны.
— Не благодари, моя заслуга невелика, — ведь вы так худы!
Ж. Рони-младший