Сажусь перед зеркалом и три раза выдыхаю. Пусть решают, что угодно! Я не намерена сдаваться. Похороны Лизы будут походить на светский раут. В наших кругах из любого мероприятия устраивают показ мод и тусовку. Меня это злит, пока я наношу широкой кисточкой румяна на бледные скулы. Я должна думать о смерти Лизы перед ее похоронами, а не про то, какие туфли надеть от Джимми Чу или Кристиана Лабутена, чтобы они соответствовали дресс-коду, в них можно было долго стоять и не сдохнуть, ну и чтобы в таких не притащилось полкладбища.
Останавливаюсь на строгих черных лодочках на шестнадцатисантиметровой шпильке. Матовая кожа как нельзя лучше соответствует случаю. Платье доставили еще утром. Строгий силуэт, черный тяжелый матовый бархат. Подол чуть ниже колена и воротник лодочка. Из украшений лишь нить черного жемчуга. На волосах шляпка с вуалью и обязательно кружевные перчатки выше локтя. Я замираю перед зеркалом, и на глазах снова выступают слезы. Во мне нет ничего настоящего. Идеально уложенные светлые локоны, безукоризненно сидящие вещи – все фальшь. Даже на похоронах мы должны играть в светское общество, где нет места настоящим чувствам. Все бесит; а охранник, который потащится со мной и будет отвлекать внимание от гроба с подругой, особенно. Все будут пялиться на меня и его колоритную рожу, а не на Лизу. Это злит. Сегодня ведь последний день, когда она может быть в центре внимания.
Нужно ехать одной. К тому же Павлик обещал за мной заскочить. После смерти Лизы мы сблизились, а нравился он мне еще с прошлого года. Мы с ним неплохо зажигали на выпускном, но потом что-то не сложилось. То ли я была слишком гордой и не сделала шаг навстречу, то ли он был обычным балованным мудаком. Но кто в нашей тусовке не такой? У меня тоже характер не ангельский. Паша мне нравится до сих пор.
Беру в руки высоченные шпильки и выхожу на балкон. Спускаться по пожарной лестнице, мне не привыкать.
Это сложнее, чем он думал. Нет, он никогда не был красавцем. Да и не имел привычки изучать свое отражение в зеркале. Мужик как мужик. Две руки, две ноги, военная форма – девчонки клевали. Их несложно подцепить в одном из клубов. Иногда на ночь, а иногда и на всю неделю, если вдруг выпадал редкий отпуск. А большее? Он никогда не думал о большем. Отец не сделал счастливой мать. Каждый раз, когда он уходил, она ждала покрытый флагом гроб, и в один прекрасный день ей его и привезли. Марк не хотел обрекать на такую судьбу еще кого-то, поэтому не привязывался, а просто проводил время, сбрасывал напряжение без обещаний. Было два состояния: работа, когда он не думал ни о чем, кроме поставленных боевых задач, и загул с девочками, выпивкой и безудержным сексом.
После госпиталя все изменилось. Изменился он сам… и не только внешне. Это ранение его сломало. Наверное, Марк не придал бы значения шрамам, если бы мог заниматься привычным делом и дальше. Но нет. Его списали, и кто он сейчас? Изуродованный, никому не нужный и ничего не представляющий собой. Все заслуги остались в прошлом, а имеющиеся навыки оказались совершенно не нужны в мирной жизни. Даже боевые навыки здесь, в мире богатых и успешных, неактуальны. Никому не интересно, что он может убить одним ударом и стреляет так метко, что поражает цель всегда, если при этом он идет пешком, а не едет на крутой тачке.
Марк согласился на эту работу только потому, что его просила мать. Он не хотел высовываться из своей скорлупы, но нужно или сдохнуть, или продолжать жить. Правда, Марк не думал, что жить будет так сложно.
В глазах белокурой холеной нимфы, когда она просто взглянула на него, застыл ужас. Не страх, а брезгливый ужас. Так смотрят на дохлую крысу или полуразложившийся труп врага.
И это чувство не было напускным. Именно под этим надменным взглядом голубых глаз он в полной мере осознал собственное ничтожество. У него даже одежды нормальной нет. Водолазка и та от Игоря – младшего брата, а он двухметровый здоровяк. Есть несколько комплектов формы, которую он теперь не имеет права носить, и старые вещи. Рубашки с воротником, открывающим шею, майки с коротким рукавом. Но если нимфу пугает один шрам на щеке и небритая физиономия, что с ней и ей подобными случится, если позволить им разглядеть больше? Люди предпочитали делать вид, будто войны нет, а если есть, то где-то далеко, и следов она не оставляет.
Валерий Иванович говорит, что гардероб – его забота. Определенный круг, определенные требования и необходимость одеваться за чей-то счет тоже бьют под дых. Марк никогда не чувствовал себя таким униженным. И нищим. Он защищал Родину, он был уважаем и не сомневался в своем будущем. Он не боялся умереть, у них на службе это нормально. А вот такого исхода предположить не мог.
Ему всю жизнь внушали, что солдат – расходный материал, но почему-то не объяснили, что делать, если на войне ты стал не нужен, но чудом остался жив.
Мир красивых богатых девочек, роскоши и сытой жизни ему не знаком.
Горничная ведет Марка в его комнату. Совсем молодая девчонка, она краснеет, смущается и старается не пялиться на его шрамы. А Марк идет и делает вид, что ему все равно, мечтая лишь об одном – остаться в одиночестве и выдохнуть.
Комната большая. Марку, привыкшему к спартанской обстановке казармы, она кажется огромной. Высокие потолки, огромное окно, выходящее во двор на бассейн. Кровать, куда можно уложить не одну белокурую бестию, роскошная ванная комната. Гардероб, как и обещал наниматель, с одеждой. Все чужое, непонятное. Здесь неуютно находиться, потому что нет ощущения, что это твое. В казарме с жесткой койкой, тумбочкой и вешалкой в углу – было. А тут нет. Придется привыкать. Только сейчас времени на это нет, сейчас надо переодеваться и приступать к работе. Марк чувствует, придется нелегко. Девчонка ясно дала понять, что думает о нем и о планах своего отца.
Лучше выйти через «черный ход», чем скандалить и кому-то доказывать свое право жить самостоятельно, без страшных, как моя смерть, надсмотрщиков.
В узком платье перелезать через перила на лестницу неудобно, но я подтягиваю повыше подол и, аккуратно спустившись по ступеням, прыгаю на землю, тут же угодив в чьи-то сильные объятия.
– Тихо! – слышу на ухо, и я почему-то подчиняюсь хриплому, угрожающему голосу. Не ору, а аккуратно разворачиваюсь, все еще сжимая в руках туфли, и смотрю в отстраненно-холодные зеленые глаза своего телохранителя. Вот какого дьявола он здесь делает? Неужели так необходимо мне мешать? Даже побрился, мерзавец!
– Ты! – от возмущения задыхаюсь, с неудовольствием отмечая, что в отличие от взгляда, руки у него обжигающе-горячие. – Что ты здесь делаешь?
ebooksa