Схватка

— Ой! Ой! Да чего ты бьешься…

— Кусаться решил? Кусаться, соплюган паршивый?

Раздались звуки ударов. Я кинулся к окну, но, пока отворял, Шутейник и разносчик газет уже исчезли с улицы. Только кучка зевак с листками «Громобоя» толпилась у дверей «Кружки пива». Кое-кто успел заметить меня и узнать, но я не стал раскланиваться и изображать демократа перед выборами, захлопнул окно и глубоко — очень глубоко — вздохнул.

В дверь постучали.

— Мастер Волк!

Я откинул засов. Шутейник втащил в комнату бедно одетого паренька в деревянных башмаках, заляпанных навозом. Через плечо парня была перекинута холщовая сумка, отягощенная сотней или более газет. Гаврош, блин! С налитым ухом, куда пришелся удар моего гаера.

Шутейник рывком бросил паренька на середину комнаты, наподдал под тощий зад и протянул мне измятую газету:

— Читайте, мастер Волк! Быстро работают, мерзавцы… очень быстро. Двое суток, нашей газеты нет, а у них…

«Громобой» был отпечатан на одном листке. Лицевую часть его занимала уродливая карикатура, в которой я с трудом опознал себя — Аран Торнхелл был грузен, плешив, и подвинут в годах лет на двадцать. «Я» скалился беззубым ртом, прижимал к себе какую-то едва одетую селянку, а ногой попирал изуродованный труп, очевидно, ее мужа. В руке моем красовался меч, с меча, разумеется, стекали кровавые капли. На другой стороне газеты крупным шрифтом было набрано:

«Кто такой Аран Торнхелл? Мерзавец, растливший не одну крестянку, издающий мерзкие звуки своим брюхом, беззубый урод, косоглазый и плешивый, присыпанный вонючей паршой подонок? Да будет известно всему честному люду Норатора, что Торнхелл, ставший нашим архканцлером, САМОЗВАНЕЦ! Да, САМОЗВАНЕЦ! Он жалкий актер, вшивый фигляр, помойный шут, ничтожный мерзавец, нанятый негодяями для претворения в жизнь их черных планов! А истинный Торнхелл был убит и труп его утоплен в болоте! И теперь в Варлойне восседает самозванец. И чего же он хочет? Утопить в крови весь Санкструм, отобрать наши богатства, сделать так, чтобы люди Норатора голодали! Вот чего хочет этот негодяй, растлитель, подонок и убийца! Не верьте ему! Не верьте ни единому его слову! Добрые горожане Норатора, объединимся против самовластия подлого архканцлера!»

И все. Больше текста не было. Статью явно сочиняли в приступе слепой ненависти. Тугой узел, собравшийся было в груди, сам собой распустился. Я расхохотался, искренне, честно, открыто. Дурачье, ну куда вам со мной состязаться! Черный пиар так, в лоб, не делается… По крайней мере, тут, в Санкструме, где привыкли верить печатному слову.

Атли присела на кровати, и я передал ей газету.

— Их нужно убить! — вскрикнула дочь Сандера, внимательно прочитав то, что можно было бы с великой натяжкой назвать передовицей.

— Закрыть! — поддержал мой гаер. — Закрыть газету, а потом всех убить!

— Ну зачем же… — сказал я, ощущая в теле необычную легкость. — Пусть пишут. Мы их… переиграем. Уже переиграли.

Мальчишка сжался в углу, под глазом его алела ссадина. Я улыбнулся ему и подтолкнул к дверям.

— Ступайте, мой друг, ступайте и раздайте все газеты людям, хоггам и кому там еще их нужно раздать… Архканцлер, Аран Торнхелл, разрешает…

Он ошеломленно переводил взгляд с меня на сумку. Мысленно сравнивал с карикатурой, и испытывал при этом, как говорят, разрыв шаблона. Я улыбался, и все зубы были у меня на месте, и парши не было и кровавого меча, а возраст — на двадцать лет меньше, нрав — самый дружелюбный. Я просто чувствовал, как под его низким прыщавым лбом происходит мыслительная работа, он мучительно сравнивал и понимал: кто-то врет. И, кажется, врет — его газета. И так же — точно таким образом, прореагируют все горожане — и те, кто читал «Мою империю» с моим же портретом, и те, кто сегодня увидит архканцлера на улицах Норатора. И когда я восстановлю выпуск «Моей империи», доверия к «Громобою» у горожан уже не будет, сколько бы бесплатных выпусков с глупостями не было отпечатано.

И всякий раз идиотизм пасквилей будет наталкиваться на мои реальные поступки.

Постоянно.