На всякий случай и в виду того, что у деда могло явиться смутное желание видеть в доме молодое лицо — лучи зари иногда приятны развалинам, — не мешало найти другого Мариуса. «Это то же, что опечатка в книге, — думала тетушка: — Мариус — читай Теодюль».
Внучатый племянник почти то же, что внук; за неимением адвоката можно взять улана.
Раз утром в то время, как Жильнорман читал «Ежедневную газету», вошла его дочь и сказала самым сладким голосом, так как дело шло об ее любимце:
— Сегодня утром Теодюль явится засвидетельствовать вам свое почтение, батюшка.
— Что это за Теодюль?
— Ваш внучатый племянник.
— А! — сказал старик.
И он снова принялся читать, не думая больше о своем внучатом племяннике, каком-то Теодюле, и начиная мало-помалу раздражаться, что всегда бывало с ним, когда он читал. Его газета, конечно, роялистская, извещала об одном незначительном событии, весьма обыденном для тогдашнего Парижа: «Завтра в полдень на площади Пантеона соберутся Для совещания студенты школы правоведения и медицины». Дело шло о возникшем в то время вопросе об артиллерии национальной гвардии и столкновении между военным министром и городской милицией по поводу пушек, стоящих во дворе Лувра. Этот вопрос и должен был служить предметом совещания студентов. Этого было вполне достаточно, чтобы взбесить Жильнормана.
Он подумал о Мариусе, который тоже был студентом и который тоже, наверное, пойдет вместе с другими совещаться в поддень на площадь Пантеона.
В то время как им овладели эти тяжелые думы, вошел поручик Теодюль в штатском платье, что было умно с его стороны. Его осторожно ввела в комнату тетушка Жильнорман.
«Старый хрыч ухлопал не весь свой капитал в пожизненную ренту, — рассудил Теодюль. — Из-за того, что у него осталось, стоит изредка наряжаться штафиркою».
— Теодюль, ваш внучатый племянник, — громко сказала отцу мадемуазель Жильнорман, а потом шепнула улану: «Соглашайся со всем», — и ушла.
Поручик, не привыкший делать визиты людям такого почтенного возраста, довольно робко пробормотал: «Здравствуйте, дядя!» — и отвесил какой-то странный поклон, который машинально начал по-военному и поспешил закончить на манер штатского.
— А, это вы, — сказал дед. — Садитесь.
И, проговорив это, он тотчас же забыл об улане.
Теодюль сел, а Жильнорман встал. Он начал ходить взад и вперед по комнате, засунув руки в жилетные карманы, злобно теребя своими старыми пальцами двое часов, лежавших в обоих карманах, и рассуждая вслух:
— Это шайка молокососов — вот и все! Они собираются на площади Пантеона! Скажите пожалуйста! Мальчишки, вчера только сидевшие на руках у кормилиц! У них еще молоко на губах не обсохло! И они будут совещаться завтра в полдень! Куда мы идем, куда мы идем? Очевидно, к погибели. Вот куда ведут нас эти разбойники. Городская артиллерия! Они будут толковать о городской артиллерии! Будут под открытым небом тараторить о национальной гвардии! Не угодно ли полюбоваться, куда ведет якобинство! Держу пари на миллион против сантима, что туда соберутся только беглые преступники да отбывшие срок каторжники. Республиканцы и галерники — одного поля ягода. Карно спрашивал: «Куда мне идти, изменник?» — «Иди, куда хочешь, болван!» — отвечал Фуше. Вот каковы республиканцы.
— Совершенно верно, — сказал Теодюль.
Жильнорман чуть-чуть повернул голову и, увидев Теодюля, продолжал:
— И подумать только, что у этого негодяя хватило наглости сделаться карбонарием! Зачем ушел ты из дома? Чтобы сделаться республиканцем. Пс-с-ст! Прежде всего знай, что народ не хочет твоей республики — да, не хочет, потому что у него есть здравый смысл. Он знает, что короли были всегда и будут всегда, знает, что народ в конце концов только народ и поднимает на смех твою республику, — слышишь, дуралей? Что может быть ужаснее такой прихоти? Влюбиться в «Отца Дюшена», делать глазки гильотине, распевать романсы и бренчать на гитаре под балконом 1793 года — да за это стоит только плюнуть на этих молокососов, до такой степени они тупоумны! И все они там. Ни один не увернулся. Достаточно вдохнуть в себя воздух улиц, чтобы сойти с ума. Девятнадцатый век — яд. Всякий мальчишка отпускает себе козлиную бородку, считает себя необыкновенно умным и бросает своих старых родителей. Это по-республикански, это романтично. А что такое романтизм? Потрудитесь, пожалуйста, объяснить мне, что это такое? Да великие глупости — и больше ничего. Год тому назад все бегали на «Эрнани»{389}. Как вам это нравится — «Эрнани!» Антитезы! Мерзости, написанные даже не по-французски! А теперь уже принялись за пушки во дворе Лувра. Вот до чего дошел разбой в наше время.