Легкий шум послышался около двери: другой человек вошел и сел на кровать, позади жены Жондретта. У него, как у первого, были голые руки и перепачканное в чернилах или саже лицо.
Хотя этот новый посетитель буквально проскользнул в комнату, господин Леблан все-таки заметил его.
— Не обращайте внимания, — сказал Жондретт, — это здешние жильцы. Так я говорил, что у меня есть драгоценная картина. Не хотите ли взглянуть, сударь?
Он встал, подошел к стоявшей около стены раме, о которой мы уже упоминали, перевернул ее и опять приставил к стене. Это было действительно что-то вроде картины. Бледный свет свечи падал на нее, но Мариус почти ничего не мог рассмотреть, так как Жондретт заслонил ему картину. Он только заметил, что это была самая грубая пачкотня, а какая-то фигура на первом плане по бросающейся в глаза яркости красок напоминала рисунки на ширмах или раскрашенные холсты ярмарочных балаганов.
— Что это такое? — спросил господин Леблан.
— Это работа мастера, очень ценная картина, мой благодетель! — воскликнул Жондретт. — Я дорожу ею, как своими дочерьми, — с ней связано столько воспоминаний! Но я уже говорил вам и не стану отпираться от своих слов: я так беден, что вынужден расстаться с ней.
Может быть случайно, а может быть, начиная беспокоиться, господин Леблан, рассматривая картину, поглядел в глубину комнаты. Там было теперь уже четыре человека; трое сидели на постели, а один стоял около двери; у всех были голые руки и перепачканные черным лица. Один из сидевших на постели прислонился к стене и закрыл глаза: он, казалось, спал. Это был старик, и его седые волосы, спускавшиеся на черное лицо, производили ужасное впечатление. Два других казались молодыми; один был бородатый, другой — лохматый. Башмаков не было ни на одном, а иные были даже без носков, с босыми ногами.
Жондретт заметил, что Леблан смотрит на них.
— Это приятели, соседи, — сказал он. — Они перепачканы в саже, потому что дело их такое. Они печники. Не обращайте на них внимания, благодетель, лучше купите у меня картину. Имейте сострадание к моей бедности. Я не запрошу за нее слишком дорого. Во сколько вы ее цените?
— Но ведь это, — сказал Леблан, смотря Жондретту прямо в глаза, как человек, начинающий остерегаться, — ведь это что-то вроде кабацкой вывески — она стоит франка три.
— С вами ваш бумажник? — кротко спросил Жондретт. — Я готов уступить вам картину за тысячу экю.
Леблан встал, прислонился к стене и оглядел комнату. Влево от него, у окна стоял Жондретт, вправо около двери помещались его жена и четверо приятелей. Эти четыре человека не сдвинулись с места и как будто даже ничего не видели. Жондретт снова принялся говорить жалобным голосом, с таким блуждающим взглядом и таким плаксивым голосом, что Леблан мог бы принять его просто за человека, обезумевшего от нищеты.
— Если вы не купите у меня картины, дражайший благодетель, — продолжал Жондретт, — я останусь совсем без средств, и мне придется броситься в реку. Как подумаешь, что я хотел выучить своих дочерей картонажному ремеслу, хотел, чтобы они делали хорошенькие коробки и бонбоньерки. И что же? Оказалось, что для этого нужен стол с приделанной к нему доской, чтобы не могли упасть стекла, нужна особая печь, горшок с тремя отделениями для трех сортов клея, смотря по тому, что склеиваешь — дерево, бумагу или материю, нужен нож, чтобы резать картон, форма для прилаживания, молоток для гвоздиков, кисточки и черт знает что еще! И все это для того, чтобы добыть четыре су в день! А работать приходится четырнадцать часов! И каждая коробка тринадцать раз попадает в руки работницы! И нужно мочить бумагу! И чтобы нигде не было ни пятнышка! И чтобы клей был всегда теплый! И черт и дьявол! Слышите? Четыре су в день! Как же тут жить?
Во время этого монолога Жондретт не смотрел на Леблана, который, со своей стороны, наблюдал за ним. Глаза Леблана были устремлены на Жондретта, глаза Жондретта — на дверь. Мариус с напряженным вниманием следил то за одним, то за другим. Леблан, казалось, спрашивал себя: «Идиот это, что ли?» А Жондретт раза два или три повторил на разные лады протяжным, жалобным голосом: «Мне остается только одно — броситься в реку! Как-то на днях я уже сошел с трех ступенек около Аустерлицкого моста». Вдруг грозное пламя блеснуло в его тусклых глазах. Этот низенький человек выпрямился и стал страшен. Он пододвинулся к господину Леблану и крикнул громовым голосом:
— Не в этом дело! Узнаете ли вы меня?
XX. Западня
Дверь мансарды вдруг распахнулась, и в нее вошли трое мужчин в синих холщовых блузах и масках из черной бумаги. Один из них, очень худой, держал в руке окованную железом дубину; другой, настоящий великан, нес за середину рукоятки топор, способный убить быка; третий, широкоплечий, не такой тощий, как первый, и не такой массивный, как второй, сжимал в кулаке огромный ключ, должно быть, украденный от какой-нибудь тюремной двери. Жондретт, видимо, только и ждал. Между ним и худым человеком с дубиной начался быстрый разговор.
— Все готово? — спросил Жондретт.
— Да, — ответил худой.
— А где же Монпарнас?