Потом, обернувшись к трем разбойникам в масках, он сказал человеку с топором:
— Здорово, Гельмер.
Человеку с дубиной:
— Здравствуй, Бабэ.
И чревовещателю:
— Мое почтение, Клаксу.
В эту минуту он заметил пленника, который со времени прибытия полиции не произнес ни слова и стоял, опустив голову.
— Развяжите этого господина, — сказал Жавер, — и пусть никто не уходит!
Сказав это, он важно сел к столу, на котором еще стояли свеча и чернильница, вынул из кармана лист гербовой бумаги и начал составлять протокол.
Написав первые строки, которые всегда пишутся по одной известной форме, он поднял голову.
— Подведите сюда господина, которого эти люди связали.
Полицейские огляделись по сторонам.
— Ну, где же он? — спросил Жавер.
Пленник разбойников — господин Леблан, Урбан Фабр, отец Урсулы пли Жаворонка — исчез.
Дверь сторожили, у окна не было никого. Как только пленника развязали, — Жавер в это время писал, — он воспользовался смятением, суетой, полусветом и, улучив такую минуту, когда никто не обращал на него внимания, скрылся в окно.
Один из полицейских бросился к окну и выглянул на улицу. Там не было никого.
Веревочная лестница еще дрожала.
— Черт возьми! — пробормотал сквозь зубы Жавер. — Этот был, должно быть, почище всех!
XXII. Мальчик, который кричал во второй части
На другой день после событий, происходивших в доме Горбо, на бульваре Опиталь, какой-то мальчик, идущий, по-видимому, со стороны Аустерлицкого моста, шел по правой боковой аллее к заставе Фонтенбло. Наступила уже ночь. Мальчик, бледный, худой, одетый в лохмотья, в холщовых панталонах, несмотря на февраль, во все горло распевал.