Я вошёл вслед за ними, стараясь не упустить из виду ничего ценного, и не дать украсть это кому-либо другому. Дом мне был любопытен, всё-таки дом моего личного врага, которого я не уничтожил, по глупости, в своё время, а потом сполна заплатил за собственное малодушие.
Теперь вот, пришёл забирать долг, но, судя по всему, получу не основную сумму, а только проценты с него. Впереди послышались женские крики, переходящие в визг. Я поморщился с досады. Послышалась какая-то возня, а потом удары. Кто-то кого-то бил, тащил, где-то затихали последние звуки боя, из одной из комнат весело прибежал в коридор, узкий ручеёк крови, который я брезгливо переступил, и пошёл дальше.
Коридор этого огромного, по местным понятиям, дома, наконец, привёл меня к женской половине, где проживал весь, довольно многочисленный, гарем Аль-Максума. На его пороге лежал труп толстого чернобородого мужчины, с кинжалом в руках, видимо, ещё не отобранным убийцей. У него был распорот живот, и сизые кишки, извиваясь, как змеи, вываливались из огромного, но тесного пространства, наружу, во время тех предсмертных судорог, что заставили мужчину елозить по полу.
Он был добит ударом копья в грудь. За ним лежал труп другого мужчины, с гладким, как у женщины, лицом, скорее всего, бывшего евнуха и смотрителя гарема Аль-Максума. Этого убили мимоходом, как досадную помеху, перед самым сладким, и устремились вперёд, в райские, так сказать, кущи.
Но кущи, как оказалось, были не райскими, судя по большому количеству женских трупов, лежащих в разных позах, там, где их и застала смерть. Здесь были и арабки, и местные нубийки, и, даже, негритянки. Всего их было примерно с десяток, и все пожилые. Может, это была прислуга, вперемешку с самыми старшими жёнами, не знаю. У трупов уже не спросить, несмотря на то, что я, вроде как, стал унганом, и мог говорить с духами, и мёртвыми.
Впереди опять послышались женские крики, и, ускорив шаг, я сначала стал непосредственным свидетелем группового изнасилования, а потом, непосредственным участником поимки тех женщин, что смогли вырваться из лап моих воинов, и местных добровольцев.
Жалости у меня не было ни к кому, отвернувшись, я увидел тень, мелькнувшую в одной из мелких комнат. Оттолкнув рукой воина, я направился туда, где обнаружил, сжавшуюся в маленький зарёванный комок, женщину, уткнувшуюся лицом в колени, в попытке спрятаться от судьбы, и дрожащую всем телом.
Но нет, от судьбы не уйдёшь!
Подойдя к ней, я грубо схватил за длинную чёрную косу и, оттянув вверх её голову, спросил на ломаном арабско-суданском диалекте.
– Кто ты такая?
Женщина только плакала, и тряслась от страха. Её дрожащие губы не могли членораздельно произнести ни единого слова, а издавали только непонятное сипение. Вдобавок, она начала ещё и икать.
– Ты ещё пукать начни, – недовольно подумал я.
– Ты кто такая? – снова, с разделением спросил её я, и, встряхнув, приподнял за косу над полом.
Вслед за мной, в комнату вбежал кто-то, загородив мне свет. Оглянувшись на него, я гаркнул: «Пошёл вон», и вышел из тёмной комнаты, таща за собой женщину. Выйдя с ней в коридор, я обнаружил, что все женщины уже пойманы, а все мужчины убиты. Женщин всех, кто выжил, притащили во внутренний дворик, где они ожидали своей участи, хотя ими и так уже изрядно попользовались, и, судя по всему, не по одному разу.
Втащив за косу во внутренний дворик свою добычу, я развернул её к свету, чтобы рассмотреть. Ну что ж, ничего интересного, обычная, чрезвычайно смуглая, молодая баба, со следами властности на заплаканном лице, с опухшими красными глазами, и распухшими губами, по которым она, наверно, получила, когда убегала в свою комнату.
– Кто она, – спросил я у всех собравшихся, так и не сумев добиться от женщины ни одного вменяемого слова.
Сначала все молчали, но, после того, как их стали избивать, одна из женщин всё-таки «сдала», как оказалось, хозяйку этого дома, в отсутствии непосредственного владельца этого хозяйства.
– Это родная сестра Аль-Максума, – выкрикнула она из толпы собранных женщин.
– Оба-на, шоу мас гоу вон. Картина Репина, «Приплыли».
– Бинго, – мелькнула в голове у меня крамольная мысль, – какая честь насиловать сестру личного врага, да ещё публично. Всю жизнь, так сказать, мечтал, тьфу.