Но невидимая завеса, в отличие от восхитительного миража, никуда не делась. Напоровшись на нее, Чак отлетел назад, но тут же вскочил и снова попытался достучаться, докричаться до матери.
– Мама! Стой! Это я! Мама! Не делай этого!
Окно было распахнуто настежь. Помедлив мгновение, мать взобралась на подоконник.
Чак бился и бился о прозрачную стену, продолжая кричать. Только мама не слышала. Пребывая в призрачном, иллюзорном мире, она стояла на узком подоконнике, а прямо перед ней разверзла зубастую жадную пасть смерть. Четвертый этаж, голый асфальт под окнами…
– Не надо, мама! Мама!
От крика срывались связки, Чак все пытался преодолеть преграду, раз за разом врезаясь в нее, пока это, наконец, не удалось.
По инерции он влетел в комнату и, не удержавшись на ногах, повалился на пол. Ударился, но не заметил этого, не ощутил боли в ноге, поднялся, ринулся к окну, к матери, все еще отказываясь верить тому, что подоконник пуст.
Преграда исчезла ровно в то мгновение, когда мать шагнула вперед, навстречу своей гибели.
Чак закричал, завопил истошно, прижимая ладони к ушам. Боль была такой невыносимой, что сердце готово было лопнуть в груди. Он не мог вдохнуть, ничего не соображал и не видел.
И тут, в этом кипящем море страдания, затопившем его с головой, прозвучал голос, полный фальшивого сочувствия:
– По крайней мере, она умерла счастливой.
Чак вскинул голову. Отвратительная тварь, гнусное существо, отобравшее у него мать, стояло в двух шагах. На губах змеилось подобие улыбки, взгляд глубоко запавших глаз светился хитростью.
– Ты… – прохрипел Чак, и больше ничего не смог выговорить.
Сколько всего ему хотелось сейчас бросить в лицо Тасе (или кем она была в действительности)! Обвиняющие, горькие, полные отчаяния и ненависти слова душили его, бурлили, вскипали внутри, но не могли прорваться наружу. На грудь словно положили тяжелую плиту, и эта тяжесть на давала говорить.
Окно было открыто, снаружи было совсем темно, но темнота была живая. Кто-то голосил, кто-то, кажется, плакал.
«Они нашли ее», – подумал Чак, и стало еще больнее, хотя куда уж дальше?
Тася усмехалась, глядя на него. Издевалась над его горем.
Чак поднялся на ноги, не сводя с нее глаз. По-прежнему не произнося ни слова, двинулся к сестре.
– Что, сиротинка? В детский дом теперь отправят! Меня-то вы с мамашей вздумали в психушку сдать? И где теперь мамашка? – Тонкие губы раздвинулись в широкой улыбке. – Думаешь, я не знала? Не слышала, как вы шептались за моей спиной, втайне, как крысы? Я все знаю! Все обо всех! Знаю, как ты мечтал, чтобы я умерла! Только куда тебе со мной справиться! Кишка тонка!
Заткнуть ее. Заставить замолчать. Не слышать ее голоса, не дать произносить такие вещи. Навсегда.