Сиверсия

– Ну-ка, поднимайся, Саня! Вставай, говорю! – он опять стал трясти Хабарова, пытаясь привести в чувство. – К машине пойдем. Фюзеляж почти цел, в нем укроемся. Пурга идет. Здесь замерзнем.

Хабаров медленно, словно во сне, поднял руку, рука безжизненно упала на грудь.

– Один иди… – выдохнул он.

Данилов усмехнулся с издевкой, тряхнул головой. Отсветы горевших обломков вертолета плясали на его лице и делали его хищным и злым. Он выругался, правой рукой ухватился за воротник хабаровской куртки и, утопая по пояс в снегу, поволок его за собой, в сторону горевших обломков машины.

– Зачем вы от теплых унитазов свои жопы в тайгу волочете? Экзотику вам подавай! Хавай свою экзотику. По самые гланды!

Снег был глубокий, рыхлый, ползти по нему можно было только шагом беременной улитки. Метров через пять-семь Данилов в изнеможении рухнул в снег, сцепив зубы, застонал. Резкая боль пронзила грудину, перехватила дыхание, заныла, до этого оберегаемая, по всей видимости, сломанная левая рука. Данилов закашлялся, сплюнул кровью, пнул ногой Хабарова.

– Саня, не спать! Не спать, твою мать!

Тот застонал, пробормотал:

– Брось меня. Не жилец я…

Данилов снова зашелся в приступе кашля, опять сплюнул кровь.

– Худо мне. Ребра, видать, сломаны. Дышать не могу. Тяжело… Здесь замерзнем. Или… Или я тебя впотьмах, в снегу, потеряю. Черт! Не спать!

Он осмотрелся, но в наступивших сумерках ничего хоть мало-мальски напоминающего укрытие не нашел.

Ветер заметно усилился и недобро гудел в кронах. Его порывы то и дело подхватывали, слизывали свежий снег и закручивали маленькими вихрями.

– Ща, Санек, начнется светопреставление…

Взяв Хабарова правой рукой за воротник, до скрежета сцепив зубы, утопая в глубоком снегу, Данилов пополз дальше. Желваки ходили по его щекам, боль из глаз вышибала слезы. Он полз, грязно матерясь, и очень мало на этом свете осталось людей, вещей и понятий, которых не коснулся бы острый язык Данилова.

– Андрей Сергеевич, Владивосток. Княгинин. Отвечать будете?

Секретарша Серафима с безразличным видом стояла на пороге кабинета.

– Буду! Буду! – Сомов вскочил с кресла, едва не опрокинув на себя чай. – Ой! Извините, Алина Кимовна. Такой я неуклюжий… Но надо… Надо ответить, – на ходу стал извиняться он.

Дверь в кабинет Сомова приоткрылась, и было видно, что собравшиеся в приемной возле двери Лавриков, Орлов, Скворцов, Лисицын и ребята из других смен живо интересуются содержанием разговора.

– Понятно. Понятно. Понятно… – с очень серьезным лицом повторял Сомов. – Ну, слава богу! – он улыбнулся, ладошкой потер лысину. – Как гора с плеч! Честное слово!