— Нет, — решительно произнес мальчик, — это не для меня. Ходишь все время грязный, и пахнут краски ужас как сильно. Немножко понюхать мне очень нравится, например, когда картина совсем новая, когда она висит в комнате и совсем чуть-чуть пахнет краской, но в мастерской, это уж слишком, у меня голова разболится.
Камердинер испытующе посмотрел на него. Вообще-то он давно хотел высказать избалованному мальчику свое мнение, ведь ему было в чем его упрекнуть. Но когда Пьер приходил сюда и Роберт смотрел ему в лицо, как-то язык не поворачивался. Малыш был такой свеженький, хорошенький и серьезный, будто в нем и с ним все в полном порядке, и как раз эта легкая нотка барской надменности или не по годам большого ума странным образом весьма ему шла.
— А кем ты, собственно, хочешь быть, дружок? — спросил Роберт с некоторой строгостью.
Пьер опустил взгляд и задумался.
— Ах, вообще-то никем в особенности, знаешь ли. Только хотел бы закончить школу. А летом хотел бы носить только совсем белое платье и белые башмаки, и чтоб на них никогда не было ни единого пятнышка.
— Вон оно что, — с укором сказал Роберт. — Это ты сейчас так говоришь. А давеча, когда был у нас, все твое белое платье мигом оказалось в пятнах от вишен и травы, а шляпу ты вовсе потерял. Помнишь?
Пьер холодно прищурил глаза до узеньких щелочек и смотрел сквозь длинные ресницы.
— За это мама тогда сильно меня выбранила, — медленно проговорил он, — и я не думаю, чтобы она поручила тебе мучить меня напоминаниями об этом.
Роберт уже пошел на попятный:
— Хочешь, стало быть, всегда ходить в белом и не пачкаться?
— Ну, иногда. Ты совершенно меня не понимаешь! Конечно, иногда мне хочется поваляться в траве или в сене, или прыгать через лужи, или залезть на дерево. Это же ясно. Но когда я пошумлю и немного побалуюсь, мне совсем не хочется, чтобы меня ругали. Мне хочется просто тихонько пойти к себе в комнату, надеть чистое, свежее платье и чтобы все опять было хорошо… Знаешь, Роберт, я правда думаю, что ругаться никак не стоит.
— Тебя бы это устроило, да? Почему же?
— Ну, сам посуди: если сделаешь что-нибудь нехорошее, то ведь и сам быстро понимаешь и стыдишься. Когда меня бранят, я стыжусь гораздо меньше. А иногда бранят, когда я вообще ничего плохого не делал, просто оттого, что сразу не пришел, когда позвали, или оттого, что маменька в дурном настроении.
— А ты сложи-ка все вместе, мой мальчик, — рассмеялся Роберт, — ведь плохого-то, чего никто не видит и за что никто тебя не бранит, ты делаешь ничуть не меньше.
Пьер не ответил. Всегда одно и то же. Только заговоришь с взрослым о чем-нибудь, что тебе вправду важно, как все непременно кончается разочарованием, а то и унижением.
— Я бы хотел еще разок увидеть картину, — сказал он тоном, который тотчас отдалил его от слуги и который Роберт мог счесть как просительным, так и властным. — Пусти меня на минутку в мастерскую, а?
Роберт подчинился. Отпер дверь мастерской, впустил Пьера и вошел сам, потому что ему было строго-настрого запрещено оставлять там кого-нибудь в одиночестве.
Посредине большого помещения стояла на мольберте хорошо освещенная, вставленная во временную золотую раму новая картина Верагута. Пьер стал перед нею. Роберт — у него за спиной.
— Тебе нравится, Роберт?
— Понятное дело, нравится. Я ж не дурак!
ebooksa