— Мы — братья, — произнес он с невыразимой нежностью. — Она — наше дитя, и твое и мое. Она любила нас обоих. А мы любили ее, ты не более, чем я, я не менее, чем ты. Ее отторгли от нас насильно, это мы знаем, ибо знаем, что она любила нас, тебя не более, чем меня, меня не менее, чем тебя. Ее заманили в западню. Нужно найти, в какую именно. Она взывает к нам из глубин, я слышу ее голос, он произносит то твое имя, то мое, и нельзя терять ни минуты. Последуешь ли ты моим указаниям?
— Ты силен, а я слаб; я все выполню в точности, — ответил Уэль, не поднимая головы, ибо в глазах у него стояли слезы, а в груди нарастал стон.
— Тогда послушай. Мы найдем нашу дочь, в какие бы глубины ее ни утянули; однако — и об этом следует подумать, — возможно, мы не найдем ее в первозданной чистоте или найдем уже мертвой. Как мне представляется, она, с ее душевной твердостью, предпочтет смерть бесчестью — однако, даже если она вернется мертвой или обесчещенной, готов ты действовать со мной заодно в ее интересах?
— Да.
— Я единолично буду решать, как нам надлежит поступить. Договорились?
— Да, ибо вера моя в тебя велика.
— Но ты должен понять одну вещь, сын Яхдая: я говорю не только как отец, но и как иудей.
Уэль поднял глаза на собеседника и вздрогнул. Спокойный голос, негромкий и ровный, которому он внимал все это время, не подготовил его к виду серых мешков под глазами и ярких, неестественно расширившихся зрачков — что, как нам, о добрый читатель, известно, было эффектом маковой мякоти, усиленным листьями из Чипанго. И все же, полагаясь на силу собеседника, купец ответил:
— А я разве не иудей? Только не отнимай ее у меня.
— Этого не бойся. А теперь, сын Яхдая, за дело. Прежде всего нужно отыскать наше милое дитя.
Уэль вновь удивился. Вид у князя был свежий, говоривший об уверенности в себе. Казалось, что его энергия бьет ключом. Он выглядел всемогущим: погрозит пальцем — и весь континент ляжет свернутым ковром к его ногам.
— Ступай, брат мой Уэль, и приведи сюда всех писцов с рынка.
— Всех? До последнего? Но затраты…
— Нет, сын Яхдая, оставайся истинным иудеем. Торговля — это обмен, в ней принято просчитывать барыши и выжимать все до последнего. Но здесь речь идет не о торговле, а о чести, о нашей чести, твоей и моей. Неужели какой-то христианин сумеет взять над нами верх и посмеет похваляться, что возвысил нашу дочь, лишив ее добродетели? Нет, клянусь Авраамом и матерью Израиля, — вспышка гнева вновь омрачила его лицо, заставив говорить стремительнее, — клянусь Рахилью и Сарой и всеми праведниками Хеврона, что в данном случае деньги наши будут течь рекой — могучими водами Евфрата, с ревом стремящегося к морю. Я набью ими рты и глазные впадины, равно как и карманы византийцев, и пусть на этих проклятых семи холмах не останется ни единой прибрежной дюны, ни единой трещины в стене, ни единой крысиной норы, которую бы не осмотрели. Да, я сказал эти слова, а ты с ними согласился — не отрицай! Зови писцов, да побыстрее, и пусть каждый возьмет с собой письменные принадлежности и лист бумаги величиной в две своих ладони. Место сбора — у меня в доме. Поспеши. Время бежит — и из бездны, из мрака на самом дне бездны я слышу голос Лаэль, взывающий то к тебе, то ко мне.
Целеустремленности Уэлю было не занимать, а в данном случае — и здравомыслия тоже; он поспешно отбыл, и писцы потянулись в дом князя, где он продиктовал им послание. В половине домов города еще не закончили завтрак, а пустые места на церковных дверях, створках ворот и фасадах домов уже пестрели объявлениями, и перед каждым стоял чтец, оглашавший их содержание:
ebooksa