Каратель

Когда человек вернулся, сгибаясь под тяжестью квадратной пластиковой емкости, часть разорвавшейся крыши уже зацепили найденным на хоздворе «хамвиком» и сдернули с груды тел. Перемешанная с обломками мебели куча мяса исходила паром и звуками, от которых сдавливало горло. На снегу, в стороне от кровавого пятна столовой лежала неподвижная шеренга с руками на голове, с головы до ног мокрая от крови. Было видно, что, повыдергав оттуда живых, никто не решается закончить дело.

Человек опустил пронзительно-голубую емкость на край протяжно загрохотавшего листа профнастила и запрыгнул сам. Оттащив емкость к самому дальнему углу, с натугой поднял ее и начал лить какую-то желтоватую жидкость в щели между мятыми листами, в разбитые световые проемы, словом – всюду, где можно было достать шевелящихся и стонущих под этим куском крыши. Тщательно пролив то, что оставалось под неубранным куском крыши, человек спрыгнул вниз. Обнеся гулко глыкающей струей открытую часть, он бросил в кучу пустую емкость и ушел.

Вернувшись со второй емкостью, Ахмет заметил, что на плац выползли все и теперь молчаливо наблюдали за его действиями. До него не было дела лишь сидящим в ряд на крыльце пулеметчикам: кто-то перетягивал им руки, фиксируя к каким-то дощечкам.

Еще он заметил, что люди в отходняке, какой бывает после не самого тяжелого боя, когда люди еще не превратились в ни на что не реагирующие манекены, но уже ничего не соображают и готовы без эмоций прострелить башку повару, плеснувшему мимо котелка, или сесть и заплакать прямо посреди расположения, никого не стыдясь.

Поливая скользкую массу, Ахмет уголком глаза следил за Серегой с тремя авторитетными семейниками, отделившимися от остальных и припершимися к куче с явным намерением что-то перетереть.

…Х-ху… Фу, как воняет, а. Хуже кровищщи. Ну, и че дальше-то? Кому стоим, братья-акробатья? Или че, свежим воздухом подышать пришли? Ну стойте, ху ли. Место не куплено… Так, куда остаточки? А вот сюда…

Когда в емкости осталось два-три литра, Ахмет, оскальзываясь и балансируя на мягком, вылез и поставил емкость на снег, ушел в ближайший модуль и вскоре вернулся с нарядным чехлом от матраса, набитым попавшимся в модуле тряпьем. Вылил в чехол остатки, потоптал, чтоб пропиталось, зашвырнул на шуршащую и стонущую кучу вторую емкость.

Оглянувшись по сторонам, ничего подходящего на роль палки не нашел. Поднял со снега винтовку и поджег нелепый тряпочный куль, подвесив на винтовочном стволе. Начало коптить, видно, среди тряпья попалось много синтетики. Немного подождал, пока не затрещало, размашисто покрутил на стволе – и, едва куль с ревом выпустил тускло-оранжевое коптящее пламя, запустил огненный шар в центр ковра из едва заметно шевелящегося месива.

Не дожидаясь, пока разгорится, Ахмет бросил винтарь обратно к трупу Райерсона, вернулся на крыльцо и тяжело опустился на ступеньку, копаясь в кармане, – все. Теперь все. Бобик сдох. Покурить да пойти; пора. Роздано все. Мои мертвецы могут теперь ходить не опуская глаз – сейчас огонь разгорится, и в нижний мир свалится целый батальон ответки, выставленной за их смерть. Что мог, то сделал. Спите спокойно.

Пыхнуло, над оставшимся куском крыши взвился багровый язык. Из пламени понесся дружный визг… «Откуда че берется, ишь ты. Вроде три 12.7 по вам долбило, ан ни хуя, много живых-то. Сроду б не подумал… – усмехнулся человек, выпуская пышный на морозе дым и прислушиваясь к захлебывающемуся визгу из жадно трещащего пламени. – Мои тоже визжали, когда им выжигало мозги вашей ебаной элетрической хуетой. А вы сидели в теплых вагончиках и жрали пиво. Вы заставили моих умереть – это хуй с ним, война, бывает. Если бы их просто убили, то и я бы вас просто убил. Но вы заставили их визжать перед смертью, а они этого ну никак не заслуживали. Они были людьми, а не мусором, как вы. Теперь ваша очередь визжать, твари. Так что давайте погромче, а я послушаю…»

– Слышь, Старый. – От народа отделился Сытый и подошел поближе к зачарованно смотрящему на огонь Ахмету. – Мы… Ну, короче, ты перебарщиваешь. Так не воюют. Нельзя так.

– А я не воюю. Я убираюсь, – обернулся Старый, и мужика, только что принявшего на душу полсотни покойников, ощутимо повело: из глаза Старого его окатило всем, чего Сытый успел перебояться за всю жизнь. – Ты понял, сынок? На моей земле грязь. Я ее убираю. – Ахмет помолчал, удержав на языке простое объяснение, которое людям, живущим человеческим, приводить бессмысленно. – Воюют с людьми.

– Че теперь, и этих живьем сожжешь?

– Кто хочет, идите да дорежьте. Мне по хуй.

Серегины семейники стояли, мрачно глядя по сторонам. Никто не дернулся, и Ахмет, стараясь придать голосу нейтральное выражение, бросил:

– Че, неохота? Тогда не ебите мозги.

– Может, тогда и этих сам кончишь? – уже не скрывая страха и ненависти, спросил Сытый, кивнув на неспокойно лежащую шеренгу. – Раз уж тебе все по хуй?

– Давай я кончу, – безразлично согласился Старый, и парня отчетливо передернуло.

– Только не здесь. Выведи, – процедил подошедший Серега, сдерживая желание поднять винтовку и прострелить эту одноглазую башку с нечеловеческим глазом, в котором слишком уж хорошо отражается пламя. – Пошли, Сытый, ну его. Пусть че хочет, то и делает.

Раздавая приказания, возясь с обезручевшими пулеметчиками, Серега с трудом удерживался, чтоб не обернуться и не поглядеть на Старого, подымающего пленных и притворно сердитым гавканьем строящего их в колонну по два. Глянул только тогда, когда скрип снега под ногами колонны замер где-то среди модулей, по ту сторону плаца. В горле немедленно вырос колючий кулак, и Серега сорвался с места, на ходу крикнув недоуменно вскинувшимся семейникам: