Ирина встала, отложила в сторону веретено, которое последний час бездумно вертела в пальцах, неслышно ступая, вышла в коридор. Постояла немного на открытой галерее, слушая треск цикад и вдыхая запах цветущего жасмина. Лепестки уже облетали. Под луной, на черной влажной земле, они казались осколками перламутровых раковин, которые добывают на ее родине. Сами собой в памяти всплыли слова старой-старой песни:
Подул легкий ветерок, и на глазах Ирины упал еще один лепесток, за ним — еще один, и еще. Женщина загадала: если их будет десять, то все обойдется.
«Семь. Всего семь. Или я плохо смотрела? А, впрочем, это всего лишь жасмин…»
Тихо вздохнув и поправив на плечах вдовье покрывало, Ирина пошла к комнате сыновей.
Хотя масляные светильники на стенах из экономии не зажигали по ночам уже бог знает сколько времени, света хватало. Да она и в полной темноте прошла бы здесь, не задев за стену даже краем одежды.
Марк спал, как всегда разметавшись по ложу. Одна рука свесилась, легкое покрывало сбито в ком где-то в ногах, светлые, чуть вьющиеся волосы — гроза гребней («Вчера опять не стал стричься, непоседа!») — чуть влажные от пота.
«Ест, как не в себя, а все такой же худой. Но зато как вырос за эти полгода! Если так дальше пойдет, к осени брата догонит».
Проб тоже все переживал, что ниже сверстников, а потом — раз! — и вытянулся за одно лето. Еще утешал младшего во время последнего приезда домой: «Ничего, вояка! Были бы кости, а мясо нарастет! Мы, Флавии, крепкой породы!» — а потом, к восторгу брата, разгибал очередную подкову, не слушая добродушного ворчанья старого Прокопия о ненужных расходах.
Как же давно это было! Будто и в другой жизни. Домоправитель, отпущенный на волю еще мужем и верно служивший его семье до самой смерти, уже два года как упокоился на домашнем кладбище Флавиев. Но главное — тогда все было упорядоченно и казалось незыблемым, почти вечным. Дом, привычные хлопоты, соседи.
Мир.
Нет, войны были всегда, но они были где-то далеко, на границах. И даже когда одна за другой заполыхали провинции, когда муж со своим легионом ушел, чтобы навсегда остаться в знойных песках Элайта, она — да и она ли одна? — продолжала цепляться за это, с молоком матери впитанное, олицетворение порядка и стабильности, называемое — Империя.
А потом все в одночасье перевернулось с ног на голову. Новости, одна страшнее и невероятнее другой, полетели по землям Империи, обгоняя друг друга ипподромными квадригами.
Потеряна Регия.
Полония.
Элайт.
Четыре легиона изрублены гевтами у Немейского озера.
Восьмой Победоносный и Четвертый Гордиев взбунтовались и перешли на сторону мятежного логофета Фиолакта, объявившего подвластную ему Тарригу независимым государством.
Флот друнгария Кортиса, потрепанный бурей, почти полностью уничтожен лакадскими пиратами, перерезавшими морские пути доставки продовольствия.
Перебои с хлебом и голод вылились в восстание плебса в столице и волнения, прокатившиеся по всем еще подвластным василевсу землям.
А еще — имя. Страшное имя, которое граждане Империи повторяли все чаще: позавчера — шепотом, вчера — в полный голос, сегодня — истошным криком.