— Слышите — шаги на лестнице, — говорит Мигель де ла Пенья. — Кто-то идет.
Все привстают в тревоге — нынче вечером в Мадриде никто не может быть уверен в своей безопасности. Решившись наконец, Марсиаль Мон направляется к двери, открывает ее — и вдруг отшатывается, как если бы вдруг увидел перед собой призрака.
— Антонио! Это Антонио Овьедо!
С криками радости все бросаются к вошедшему — тот мертвенно-бледен, волосы взлохмачены, одежда в беспорядке. Его почти на руках переносят на диван, усаживают, наливают водки — и лишь после этого щеки его обретают естественный цвет, а уста — дар речи. Затем Овьедо рассказывает свою историю, не отличимую от той, что случилась сегодня со множеством обитателей Мадрида, для которых последним впечатлением бытия стали ружья расстрельной команды, но — не в пример всем остальным — увенчанную счастливым финалом: распоряжавшийся казнью французский офицер, узнав в нем одного из завсегдатаев ресторана «Золотой фонтан», смилостивился и подарил ему жизнь.
— А остальные?
— Погибли… Все погибли.
Антонио Овьедо, с блуждающим взором, затерянный в сгустившейся над Мадридом тьме, залпом допивает остаток водки. А юный Кейпо де Льяно, с сердечным участием взирающий на друга, к ужасу своему, замечает, что тот за одну ночь стал наполовину седым.
Другие от переживаний минувшего дня повредились в рассудке. Так произошло с уроженцем Сарагосы Хоакином Мартинесом Валенте, который на паях с 27-летним братом Фернандо, членом Королевской коллегии адвокатов, и дядюшкой Херонимо Мартинесом Маспуле содержал торговое заведение на самой Пуэрта-дель-Соль. Лавка, простоявшая запертой весь день, открылась лишь под вечер, когда все стихло. Тут возле нее и появились несколько французских гренадер и двое мамелюков. И, уверяя, что из окон по ним утром велась стрельба, окружили и дядю, и племянника. Первому, впрочем, удалось убежать, юркнув внутрь и задвинув за собой щеколду. Второго же, избивая, поволокли к соседней лавке. И там, несмотря на усилия приказчиков втащить адвоката в помещение и тем самым спасти, разнесли ему голову пистолетным выстрелом на глазах у брата, спешившего на помощь. Сейчас, помешавшись от зрелища этой ужасной расправы, тот сидит под крепким замком в доме дядюшки, издавая пронзительный вой, от которого соседей бросает в дрожь. И несколько месяцев спустя, так и не оправившись от потрясения и не придя в разум, Хоакин Мартинес Валенте, перевезенный в Сарагосу, окончит свои дни в одном из тамошних домов скорби.
Жертвами репрессалий становятся многие из тех, кто не имел никакого отношения к мятежу, но уверовал в перемирие, о котором, кстати, было объявлено официально. Мадридцев убивают не только в ходе организованных казней, которые продолжатся до самого рассвета, но и в тех случаях, если люди имели неосторожность выйти на балкон или к дверям своего дома или оставить свет в окне. Так получает французскую пулю 18-летний пастух Антонио Эскобар Фернандес, гнавший своих овец берегом Мансанареса; так выстрел французского часового обрывает жизнь вдовы Марии Вальс де Вильянуэва, направляющейся к дому № 13 по улице Бордадорес, где проживает ее дочь. От пьяной солдатни, поднимающей пальбу беспричинно, в отместку невесть за что или с намерением спровоцировать столкновение, гибнут люди и у себя дома. Такова участь Хосефы Гарсия, 40 лет, смертельно раненной у своего окна в доме на улице Альмендра, Марии Раймунды Фернандес де Кинтана, поджидавшей на балконе возвращения мужа, дворцового камердинера Кайетано Обрегона; Исабель Осорио Санчес, сраженной пулей в тот миг, когда она поливала цветы в доме по улице Росарио. Погибают также на улице Леганитос Антонио Фернандес Менчирон, 12 лет, и две его соседки — Каталина Гонсалес де Альяга и Бернарда де ла Уэльга; на улице Ториха — вдова Марианна де Рохас-и-Пиньеда; на улице Сольдадо — Тереса Родригес Паласьос, 38 лет, разжигавшая керосиновую лампу; на улице Молино де Венто — вдова Мануэла Дьестро Нублада. На улице Толедо бельевщик Франсиско Лопес садился ужинать с семьей, когда от ружейного залпа дрогнули стены и, разбив стекло, в комнату влетела пуля, оказавшаяся роковой.
После десяти часов вечера, пока люди еще гибнут у себя дома, а к местам казни еще движутся вереницы осужденных, инфант дон Антонио, глава Верховной хунты, который направил герцогу Бергскому просьбу помиловать нескольких человек, получает ответ от Иоахима Мюрата:
Дорогой кузен![37]
Я получил уведомление Вашего Королевского Высочества о намерении некоторых военнослужащих французской армии предавать огню те дома, из окон и с балконов коих по ним велась стрельба. Спешу сообщить Вашему Королевскому Высочеству, что делами подобного рода с моего ведома и по моему указанию занимается генерал Груши, получивший приказ предоставить мне все необходимые сведения по этому вопросу. Ваше Королевское Высочество обратилось ко мне с ходатайством о смягчении участи граждан Мадрида, взятых с оружием в руках. Согласно моему приказу и дабы воспрепятствовать повторению подобных случаев, эти лица будут подвергнуты казни. Не сомневаюсь, что таковое мое решение найдет полное понимание и одобрение Вашего Королевского Высочества.
И в этот же час военный губернатор Мадрида капитан-генерал Франсиско Хавьер Негрете, перед тем как пойти спать, тоже пишет письмо Мюрату. Он сочиняет его при свете двух канделябров, сидя за столом в домашних туфлях и шлафроке, меж тем как в соседней комнате камердинер чистит щеткой мундир, в котором Негрете завтра с утра предстанет перед маршалом, чтобы приветствовать его и получить дальнейшие указания. В письме, которое позднее опубликует парижская «Монитёр», командующий испанскими войсками, расквартированными в столице, исчерпывающе высказал свою точку зрения на события минувшего дня:
Ваше Высочество, Вы, без сомнения, поймете, сколь горькие чувства испытывает испанский офицер при виде крови, обильно пролитой на улицах этого города представителями двух наций, самой судьбой предназначенных к единству и теснейшему союзничеству и не могущих иметь иных целей, помимо борьбы против общего врага. Ваше Высочество, соблаговолите принять изъявления моей искренней благодарности не только за лестные отзывы по поводу состояния вверенного мне гарнизона и за милости, коими я осыпан сверх меры, но и прежде всего за Ваше обещание смягчить суровые меры воздействия так скоро, как это будет позволено обстоятельствами, каковое обещание лишний раз подтверждает всю справедливость мнения, сложившегося в нашей стране о Вашем Высочестве в справедливое воздаяние Ваших заслуг и признание добродетелей, коими Вы одарены столь щедро. Я в полной мере осведомлен о благородных намерениях Вашего Высочества и предвижу несомненные выгоды, долженствующие воспоследовать для моей страны при исполнении их. Примите, Ваше Высочество, уверения… и т. д.
В подземной часовне церкви Сан-Мартин, где помимо могильщиков Пабло Ньето и Мариано Эрреро собрались лишь пятеро — Хоакин де Осма, братья Варгас и Сесар Гонсалесы, капитан полка валлонских гвардейцев Хавьер Кабанес и писарь Альмира, — идет бдение над телами капитанов Даоиса и Веларде. Их доставили под вечер к задним дверям, выходящим на улицу Бодегилья, спустили по лестницам, расположенным за главным алтарем: Даоиса в том самом мундире и сапогах, что были на нем в Монтелеоне, — с улицы Тернера, а Веларде, донага раздетого французами после боя, а потому завернутого в грубую палаточную парусину, четверо солдат принесли из артиллерийского парка. Чтобы придать усопшему пристойный вид, где-то раздобыли францисканскую сутану, и вот теперь оба капитана лежат рядом: один — в мундире, второй — в монашеском облачении. Голова Даоиса слегка запрокинута, голова Веларде повернута вправо — трупное окоченение наступило, когда он валялся на земле, — и кажется, будто он все еще ждет от своего командира последнего приказа. В изголовье безутешно рыдает Мануэль Альмира; вдоль сырых и темных стен, слабо озаряемых двумя восковыми свечами у гробов, стоят в молчании те немногие, кто отважился прийти сюда; все прочие, опасаясь мести победителей, либо где-то прячутся, либо покинули Мадрид.
— Известно ли что-нибудь о лейтенанте Руисе? — спрашивает Хоакин де Осма. — Он из полка волонтеров короны.
— В доме маркиза де Мехорада его пользовал французский хирург, — отвечает Хавьер Кабанес. — Сейчас отнесли на квартиру. Мне недавно рассказал об этом дон Хосе Ривас, профессор из Сан-Карлоса. Он мельком видел его…
— Плох?
— Очень плох.
— По крайней мере, пока он в таком состоянии, его не арестуют французы.