– У нее все яркое. Мебель. Ковры. Обои. А здесь – белым-бело и… и страшно. Как в больнице.
– Она часто болела.
– Как и ты. Тебе нравились больницы? – Она все-таки поднялась на ноги. – Только честно.
– Не особо.
– А ей, получается, нравились. Или просто мы чего-то не видим…
Саломея провела пальцами по стене, и стена ответила на прикосновение скрипом.
– Она ведь писала картины, верно? Ты не говорил, но я кое-что нашла. Она писала картины и выставлялась. Дважды. И оба раза неудачно… она расстроилась. Я бы расстроилась на ее месте. И картины… я бы не смогла расстаться со своими работами. А она смогла? Нет. Я думаю, что она спрятала их в этой комнате. И куда они подевались?
Илья знал точный ответ:
– Вера их сожгла.
Картины вывозили из дома тайно, ночью, укутав в постельное белье, как будто бы стыдясь их или себя, того, что предстояло сделать. Вывозили на пустырь и там уже сваливали на облысевшую землю, ломали, выдирая из рам. Ошметки холстов падали разноцветными бабочками.
– Может, не надо? – слабо спрашивала Полина, жалкая, растерянная и податливая.
– Не надо, Верочка, – вторил Полине Андрюша.
А Лера молчала. Ей было жаль и дорогих рам, и холстов, и красок. Денег-то на это все потрачено изрядно. И теперь вот жечь? Зарисовала бы белым и там, глядишь, по второму разу можно было бы использовать. Или вот отмыть, растворителем. Лера бы отмыла, попроси ее Вера. Но просьбы не последовало, а Вера, вдруг обезумев, ломала, кромсала, рвала. И разорвав последнее полотно, вдруг обессилела.
– З-зажигайте. – Она оперлась на машину и воткнула каблуки в землю, пытаясь удержаться на ногах.
– Твоему отцу это не понравится, – покачала головой Полина.
– Хватит уже! Хватит смотреть, что нравится ему! Я тоже… тоже имею право…
Она заплакала, как обычно неумело, стесняясь этих слез. Ее веки тотчас набрякли, а глаза побелели, и само лицо стало одутловатым, некрасивым.
– Ну… теперь уже все равно… если тебе станет легче.
Андрюшка попытался было обнять жену, но та вывернулась, оттолкнула его со странной злостью и повторила:
– Поджигай!