В этот раз решили выводить не по пять, а по тринадцать преступников сразу, потому как накопилось их в темнице больше, чем эта самая темница могла в себе вместить. Пришлось использовать камеры в офисе шерифа, а ему не нравились такие нововведения. Пока разгребали проблемы с непреднамеренными пытками благородного гильотиной (пыткой это называла в газетах его мать) и строили новый эшафот для виселицы, одну казнь пришлось отменить, теперь казнили за две. Руководствуясь своеобразным чувством справедливости, судья, шериф и новый палач, долговязый, костлявый, бледный, скупой на эмоции человек, договорились первыми казнить тех, кто должен был умереть в несостоявшуюся казнь, а потом уже тех, чей срок вышел сегодня.
Эшафот был под стать задаче — огромным: люки шли в два ряда, как амбразуры пушек в борту корабля, только выдвигались в порты не пушечные дула, а грязные, босые ноги. Из одежды на бандитах были только полотняные туники и оборванные, вонючие штаны, покрытые засохшими пятнами мочи и крови. Среди преступников встречались разные люди, многим из них просто не повезло, были и отпетые мерзавцы, такие душили собратьев по несчастью просто из необходимости выместить злобу на ком-то. Очень часто душили в прямом смысле слова, слабые бандиты нередко умирали раньше казни.
В этот раз казнили даже одного бывшего моряка, которого не пойми какими ветрами занесло в здешнюю степь. Отличить его было легко по пьяной походке и кривым ногам, но не таким кривым, как у ковбоев, в обществе которых он вышел. Последние ходили не как пьяные, а как наглые, держа руки на расстоянии от тела и раскачивая при ходьбе широкими плечами. Тот моряк, когда выходил на эшафот, думал, должно быть, что идет по доске, а в толпе внизу видел плавающих акул. Ковбои видели в хомутах виселицы арканы и криво иронично, улыбались, не зная, однако, значения слова «ирония», что не мешало им ее прочувствовать: сначала ты арканишь бычков и кобыл, а потом оступаешься, портишь, к примеру, какую-то девку, и арканят уже тебя. В молодости судья часто думал, о чем преступники размышляют, перед тем как их казнят. Однажды он заговорил об этом со своей женой, а она рассмеялась и в шутку спросила: «А есть ли им, чем думать?» Потом она сбежала с одним лихим парнем из Дамптауна и, как говорят, кончила продажной женщиной в борделе.
До того как первые тела затрепетали в петле, подобно поднятым флагам на ветру, судья заметно нервничал. Его пугало все: от заведенной толпы до несчастливого числа «тринадцать». Но стоило первым преступникам умереть, правосудию свершиться, а толпе возликовать вместе с его торжеством, как он тут же успокоился и вошел в обычный ритм. На таких больших казнях приговоры зачитывали судебные клерки, их шеи охватывали белые воротнички, шеи преступников — петли. Судье же только и оставалось, что давать палачу отмашку.
Он указал большим пальцем вниз, и морячок понесся к «рее» со скоростью «бегучего такелажа», захлестнувшего его шею, а для ковбоев началось последнее родео. Жизнь — этот самый свирепый из быков — тут же сбросил их со своей спины, и они повисли в воздухе в полете, окончания которого им не суждено было застать.
Ковбои — парни горячие и быстрые — вскоре успокоились, а морячок все никак не хотел умирать, слишком уж, видно, жизнь любил, и чего только на запад его потянуло? Палач кивнул одному из своих помощников, и тот, вздохнув, зашел за преступника сзади и бросился на него со спины, повиснув на его плечах. Среди пиратов на ряду с килеванием и вешанием на рангоуте, распространена и такая казнь: провинившемуся матросу приковывают к ноге пушечное ядро и приносят его в жертву морскому черту, отдают пучине — это называется «предать дну». Не тоже, что «кормить акул», которые так голодны, что под самый борт иногда подплывают, но мелкой рыбешке, ракам и моллюскам тоже ведь чем-то питаться нужно.
Помощник палача, навалившись своим весом, сломал шею живучему матросу, и тот, захрипев, обвис, как парус в штиль. Тела высвободили из петель, и новая партия преступников взошла на эшафот. У этих ноги тряслись, а кое-кто из них даже обмочился, увидев воочию, что его ждет. После первой партии дело пошло быстрее, клерки зачитывали приговоры так быстро, что разобрать что-либо не представлялось возможным: проступки и имена сливались воедино в их скороговорках, но ничего из этого уже не было важным — не судят ведь, а убивают. Каждые четыре партии палач рубил общую веревку, и они меняли снасти — так было положено, потому что веревки от частого использования изнашивались и могли лопнуть в самый неподходящий момент.
Когда все, чья смерть была отсрочена, получили свое, на эшафот потащили свежих смертников, тогда-то и приключился новый инцидент. Судья к тому моменту уже расслабился и получал удовольствие от работы, люди порядком устали, пересытившись необычно долгой казнью, а шериф и его констебли потеряли бдительность. К виселице взошли не люди, но тени людей, слишком много чужих смертей увидели они в тот день, чтобы смотреть смерти в глаза без страха. В момент, когда первых подвели к лестнице, один не выдержал и дернулся бежать, но его тут же оприходовали дубинками и погнали наверх.
Только три самых отпетых ублюдка из этих тринадцати преступников, поднявшихся на эшафот, сохраняли хладнокровие. Мертвые души, мертвые лица и взгляды, их не пугала участь, они плевали в лицо смерти, один из них желал ее.
Двух из этих трех поставили рядом в первом ряду — лучшие места на собственную гибель и прямой путь за кулисы, где под ними лежали тела. Один из них, рыжий и конопатый, улыбался криво, его лицо было полуразрублено томагавком, второй — среднего роста и сложения — смотрел спокойно. У этого второго были каштановые волосы с проседью и густые усы. Его губы смыкались плотнее, чем у статуи, ястребиный нос и такие же хищные зрачки смотрели так, что каждый из толпы, кто встречался с ним взглядом, прятал глаза. Он смотрел на людей, как старая овчарка смотрит на овец. Он так далеко уже заступил за грань жизни и смерти, что не отличал добра от зла, а бритву цирюльника от лезвия гильотины. Он когда-то служил на благо нации, но она обвинила его и отреклась от него, разорвала его мундир на части и втоптала их в грязь, а вместе с мундиром уничтожила и человека в нем, превратила его в каторжника без прошлого и будущего. Теперь все, что осталось от его прошлого, это татуировка на плече и крест на спине. Его руки покрывали шрамы, но еще больше шрамов было глубже кожи, где он прятал то, что осталось от его души.
Казалось, вздерни такого, и не дрогнет ни единый мускул на его лице. Правдиво ли это впечатление или ошибочно должно было вскоре прояснится. Но старый шериф следил за ним пристальнее других, как за особо опасным преступником, и даже теперь наблюдал одними глазом, когда смертник взошел на эшафот, с которого путь вниз был один. Вторым глазом шериф смотрел за толпой, а третьим — дулом револьвера — удерживал от глупых поступков преступников, которых в загоне осталось еще с три дюжины.
— Веришь-нет? Иногда петля не помогает, — раздался хриплый голос слева.
Это говорил бандит с полуразрубленным лицом. Мрачный каторжник промолчал и даже не повернулся в его сторону. Тогда болтун прицепился к другому бедняге, который стоял рядом с ним: он был по меньшей мере втрое его больше, но боялся, по-видимому, в десять раз сильнее. Он никогда и не рассчитывал оказаться здесь. Этот бедняга — не кто иной, как бывший палач — начал виселицей, продолжил гильотиной, а кончить должен был петлей. Кроме помилования, больше всего он хотел сейчас выпить, но шериф распорядился, чтобы даже воды ему не давали. Сказал: «Кровушки человеческой ты уже испил вдоволь, душегуб… Теперь подожди, и если я не прав, то на том свете рассчитаемся!»
— Слышал, что говорю, палач? — обратился к нему рыжий, и душегуб, вздрогнув так, будто сама смерть говорила с ним, перевел на него взгляд. — Иногда виселица не помогает, как и эти тюрьмы ваши и вообще казни. Меня вот мальчишкой в камеру садили, в ней я, считай, и вырос. Когда вырос, а тюрьма не помогла, присудили к каторжным работам. Только я корячиться на государство не дурак, — сбежал. И тогда они объявили меня в розыск: «Живым или мертвым!» гласила листовка, слышишь ты? «Живым или мертвым!» Теперь я здесь, живой, чтобы стать мертвым… И вот я говорю тебе, палач, иногда виселица не помогает, встречаются такие черные души, которых даже веревка не душит — слишком она у закона коротка, понимаешь?.. Но знаешь, что еще, палач? Память у нашего брата совсем не короткая. Эти черные души потом восстают из могил и приходят к тем, кто их осудил, и тоже их судят, но уже по законам своим, животным, которые самые правильные и везде в мире одинаковые… А я вот верю, что когда-нибудь все преступники восстанут из мертвых, чтобы отомстить всем законникам. Как думаешь, на какой стороне будешь ты в этой войне, а палач?
Душегуб сглотнул. Он хотел было что-то ответить, но ему свело горло, рыжий, заметив это, рассмеялся.
— А чего-то это ты такой бледный, скажи? — спросил он. — Неужто виселица тебе не мила, дорогой?! Ха! Бьюсь об заклад, хоть ты встань на колени, тебе даже шею не намылят. Перед петлей-то не так весело стоять, а? Не так, как у рычага, который врата ада открывает? — Крепись, братец, теперь ты с нами, — рыжий хлопнул его по плечу, — ты здоровый малый, так что крепись, дружище, и молись, что шея твоя крепче хомута, который они на тебя набросят!
Подняв связанные руки, душегуб нервно почесал кадык, и рыжий отвернулся, довольный произведенным эффектом. Вдруг послышался звук испражнения, вскоре от палача по эшафоту разошлась вонь. Рыжий посмотрел сначала на его сконфуженное лицо, потом на его потяжелевшие штаны, и сказал: — Ну, это ты зря, брат, навалил. Поспешил чуток! Я, может, воздухом подышать хотел перед смертью, а ты меня этой возможности лишил. Хотя, говорят ведь, перед смертью не надышишься, — уж наверное, из-за таких, как ты! Эх, не место тебе здесь, паря, не место… Но что поделать, что поделать…
— А мне говорили, что это в петле происходит! — пожаловался один клерк другому, учуяв запах.
Тот, зажав рябой нос, прогундосил в ответ: — Иногда и до, случается, как видишь… Черт побери, хотел ведь отгул взять! Ну навонял… — Слышишь меня, живодер! — обратился рябой к бывшему палачу, — тебя к плахе вообще нельзя было подпускать. Ты даже умереть нормально не можешь, куда ж тебе кончить-то кого-то? А так бы стал мясником и никому бы из нас не воняло. Подумай об этом, пока ждешь петли… С другой стороны, уверен, ты и в мясной лавке бы нашел способ отличиться!
Душегуб промолчал, рыжий прыснул со смеху, а мрачный каторжник следил тем временем за толпой, в которой что-то намечалось. Он переводил взгляд с одного лица на другое и иногда встречал в глазах овец знакомый лихой блеск шакалов. Шериф, проследив за его взглядом, тоже начал что-то замечать. Он подозвал к себе помощника и сказал ему что-то. Помощник, взяв с собой четырех констеблей, наскоро объяснился с ними, и законники пошли прочесывать толпу. Шериф же отослал еще одного человека, чтобы поторопил казнь. Если в толпе были разбойники, замышлявшие недоброе, их могла отпугнуть смерть, если же искали кого-то конкретного, и этот кто-то стоял сейчас на эшафоте, ожидая смерти, то чем быстрее этот кто-то умрет, тем лучше для всех жителей Чертополоха. Но шериф ошибся: в толпе действительно прятались разбойники, целая их банда, но не все ее члены, еще разбойники вскоре замаячили на крышах домов. Пришли они, однако, вовсе не за кем-то из бандитов, их лидера многие считали сумасшедшим, но и безумцы бывают привлекательны. А этот безумец отличался особенной харизмой. Его звали Падре, он объявил себя мессией, единственным истинным пророком Единого. Прознав о том, что здесь случилось отвратительное богу дело — пытки преступника не по закону, ужасная смерть, превысившая совершенную им вину — Падре направил свою паству в Чертополох, чтобы спасти одну единственную душу из петли.
ebooksa