Свирель

— Стена! Стена! — воскликнул он и в изнеможении повалился на кресло.

Неприятность

И нужно же было случиться так, что в самый тот момент, когда у роженицы начались первые потуги, ее отец, Иван Маркович, пошел зачем-то в чулан и стал поднимать тяжелый ящик с книгами. Бледный как смерть, с искаженным ужасом лицом, он вбежал потом в кабинет зятя, писавшего в это время записку к акушерке, и закричал:

— Что я наделал! Что я наделал!

— Что случилось? — спросил встревоженный зять.

— К доктору!.. Боже мой!.. Боже мой!.. Александр Иваныч!.. Голубчик!..

И он повалился на диван.

Александр Иваныч подбежал к старику, желая ему помочь, но потом спохватился, что за стеною у него роженица и что дорога каждая минута, написал поскорее письмо еще и к земскому врачу и приказал Фролу скакать во весь дух. Он отлично понимал, что по такой грязи, да еще на лошади, измученной молотьбой и пахотой, далеко не уедешь, и это раздражало его. И когда в комнату вошел брат его жены, идиот Петруша, это бесполезное создание, бывшее всем в тягость и отличавшееся таким прекрасным аппетитом, Александру Иванычу захотелось вдруг его оборвать, наговорить ему грубостей. Он сдержался и сказал:

— Ты бы пошел в лес, Петруша!

— Гы-и! — ответил Петр и вышел.

Больному становилось все хуже, и роженица стала стонать громче. Через два часа приехала акушерка, а земский врач дал знать, что приедет после приема, если достанет лошадей. Фрола тотчас же погнали на той же лошади в Залегощ в аптеку, а за врачом отправили повозку, которую наняли на деревне у мужика Зязина. Поехала кузнечиха Федосья. И как все оказалось неорганизованным! Этого дня дожидались целых девять месяцев, высчитывали его по пальцам, а между тем приходится теперь гонять и людей и лошадей из-за каких-то глупых гофманских капель и гигроскопической ваты!

Приехал доктор Кириллов, долгое время провозился с больным и под конец объявил, что положение серьезно и что немедленно старика надо везти в город, в больницу, где ему могут сделать операцию. Иначе смерть.

Но как и на чем отправить бедного Ивана Марковича в город? Четыре лошади пашут, две скородят, две еще вчера отправлены с зерном на мельницу и до сих пор не возвращались, очевидно, дожидаются очереди, а до станции тринадцать верст. Побежали в поле, взяли лошадь прямо из-под бороны, наскоро подкормили ее, запрягли в телегу и подвели к крыльцу. На боку у нее зияла рана, натертая за пахотьбу.

Акушерка вошла в кабинет и стала шушукаться с врачом. Он внимательно слушал ее и крутил двумя пальцами волосы на щеке.

— Так, так... — говорил он. — Это неприятно... А щипцов вы не захватили?

Доктор ушел к роженице. Ивану Марковичу все становилось хуже. Сначала он стонал, а теперь уже стал кричать. Еле живого, его вынесли из дому и положили вдоль телеги. Спускался вечер, и стал накрапывать дождь. Теперь вопрос: кому с ним ехать в город? Александр Иваныч хотел просить об этом доктора, но Кириллов взял его за пуговицу и сказал ему:

— Поезжайте, голубчик, вы... Я при роженице нужнее... Оно, конечно, врачу оказали бы предпочтение, но... я при роженице нужнее. Поезжайте!

— А как же жена-то? — спросил Александр Иваныч.

— Ничего, голубчик... Поезжайте! Даст бог, все обойдется по-хорошему... А ведь старичка бросать нельзя!

Александр Иваныч хотел было протестовать, но здравый смысл говорил ему, что иначе было поступить нельзя и что это было единственным решением вопроса. Стало совсем темно, и дождь забарабанил по террасе. Александр Иваныч вошел к своей жене. При свете лампы она лежала с закрытыми глазами и, ухватившись обеими руками за железные прутья кровати над головой и крепко стиснув зубы, корчилась от боли. Топилась печь, и пахло карболкой. Акушерка сидела сбоку, по-видимому без всякого дела, а Кириллов ходил взад и вперед по диагонали комнаты и думал.