— С волками жить, по-волчьи выть, что ли? Не буду я. Не бу-уду.
— Ну ладно, ладно. Покажу я тебе и настоящих волков. Как раз собираюсь сходить проверить логово.
... — После тебя никто на логове не был, — сказал как-то старик Алексею. — Вероятно, и сейчас оно там.
Алексей подогнал затвор в совсем расшатавшейся винтовке-тозовке, кинул в мешок солдатский котел, осьмуху чаю, сахар да хлеб и пошел в тайгу.
Весна медленно поднималась в горы. Выйдя утром из дому, Алексей к обеду уже догнал ее. Он узнал ее сразу. Свистнул рябчик, напряженно и страстно, как в апреле. Мелькнул белый клок снега под корневищем, словно зимний заяц притаился. Захлюпала под ногой талая вода.
Внизу, у озера, Алексей уже не застал весну. Уже на кустах черемухи завязались крепкие зеленые ягоды… А здесь, в горах, черемуха цвела. Весна, поднимаясь снизу от озера, коснулась заждавшихся черемушных ветвей, и на них вспыхнули гроздья белых фонариков.
От всего этого повеяло на Алексея таким счастьем, какое уже довелось пережить однажды там, внизу, в большом людном городе.
— Вот бы сюда Лариску, — вслух сказал Алексей. — Надо было взять ее с собой. Пусть бы она увидела все это.
И он решил сразу же, вернувшись домой, взять с собой жену и повести ее в горы и показать ей все, что увидел сам.
Тропа долго еще вела Алексея вверх и наконец потерялась под снегом. Алексей обогнал весну и пошел дальше. Глухарь слетел со снега, и в такт его резким, быстрым крыльям метнулись к тозовке руки Алексея, затолкалось сердце. Значит, был он прежний, молодой, неистовый охотник. Значит, прежней была тайга.
Ноги уходили в размякший снег, как в воду. Никак им было не нащупать дна. Алексей ложился грудью на снег и подтягивал ноги — одну и другую — и снова погружал их в снег. Так шел он до вечера, ни разу не отдохнув. Вечером остановился под большой пихтой. Теперь можно было сесть, уронить голову и спать.
Но Алексей опять шагнул в снег. Он брел по нему до тех пор, пока не нашел палый листвяк. Листвяк долго не поддавался топорику, и злые щепки все норовили выбить Алексею глаз. Но в конце концов листвяк распался надвое. Тогда Алексей приподнял одну половину дерева, подсел под нее, и дерево грузно легло ему на плечо. Он принес его к выбранной пихте, потом принес вторую половину и зажег костер. Листвяк загорелся жарко, без искр. Алексей нарубил ворох пихтовых лап для постели, сварил чаю, высушил портянки и брюки и лишь тогда позволил себе сесть и посидеть просто так, распустив все мышцы и всю волю, все желания. Тепло, покойно было сидеть у костра. Близко-близко обступила костер тайга, своя, родная, понятная Алексею. Она могла быть иной, чужой и холодной, но Алексей не пожалел себя, он укротил тайгу своим трудом, и она дала ему тепло, покой и радость.
Костер освещал пихтовый ствол, и на нем ясно была видна сделанная медведем отметина. Вон он царапнул лапой по хвое и содрал кусок древесины, и трехпалый след от когтей остался на хвое. Это медведь хвастал своей силой, стращал соперников во время гона. Когда-то мальчишкой Алексей дрожал у костра, глядя на такие отметины, и отец нарочно уходил, оставлял его одного, чтобы он привык, сладил со страхом.
А сейчас ему вдруг стало смешно, что такой большой и дремучий зверь хвастает своей силой, как мальчишка-школьник. Алексей лег на пихтовые лапы и стал думать о своей жене Ларисе. Думалось хорошо, радостно. Отошло в сторону все несказанное, темное, что стояло меж ними. Далеко внизу осталась Лариса, беспомощная девочка, горожанка. А он, Алексей, попробовал себя в тайге, одолел тайгу, гордо поверил в себя, как тот медведь, что хватил лапой по пихте и выдрал кусок древесины в полствола. Что она может без него, Лариса, куда денется?
...Назавтра Алексей перевалил белoк и разыскал на старом месте, в широком распадке, волчье логово. Шестеро лопоухих рыжеватых щенят, повизгивая и скаля зубы, неуклюже пустились бежать, спасать свои жизни от человеческих рук.
...Ночью опять потрескивал костер. Только спать Алексею не пришлось: выла волчица, неспокойно и вкрадчиво шелестели ее шаги по хрусткому насту. Повизгивал в мешке волчонок, зажатый со всех сторон пятью шкурками своих братьев.
На следующий день, ближе к вечеру, позади остался снег. К мешку был привязан огромный букет цветущей черемухи. Открылась внизу заимка: кособокий, детской рукой нарисованный домик, кривая изгородь, черные куски огорода, зеленые разводья яблонь и озеро, сощурившееся, синее, и золотинки плавают по нему, как блестки жира в наваристой тайменьей ухе.
Алексей добрался до последних отпрысков тайги, малорослых пушистых сосенок, сел на землю и стал смотреть. Вон отец прошел к озеру, ребятишки погнали с огорода телку, мать вышла на крыльцо. Ларисы не видать. Наверно, сидит дома — в баньке... Волчонок заскулил, заскребся в мешке. До чего хорошо стало Алексею. Ведь вот как все отлично сложилось. Шесть волчат... Премию дадут по пятьсот рублей за волчонка. Это три тысячи. Можно купить приемник, мотор к лодке. Можно оформиться пока лесником и переехать жить в родных таежных местах, ходить на охоту. Жить с любимой женой, с дочкой Светланкой... Алексей побежал вниз, притормаживая на ходу длинной палкой, с которой не расставался в тайге.
Он перескочил через изгородь, и лайка Динка, оголтелая от ярости, кинулась к его мешку. Он пнул ее сапогом, с невесть откуда накатившей тревогой распахнул дверь баньки. Прокопченный закуток. Полосатый, набитый сеном матрац на полу. Простыня скручена жгутом, вон видно, как по ней ходили грязными сапогами. Пусто. Нет жены.
— Лариска, — сказал негромко в дверь. — Лариска! — крикнул он, выскочив из баньки. — Лариска…