Черч остолбенел. Потом вдруг вскрикнул, охваченный яростью:
– Ах сукин сын! Ах распроклятый сукин сын!
– Не стоит горячиться, Джерри. Рич спасает собственную жизнь. Едва ли от него можно ждать сейчас особой щепетильности.
– Ну что же, если он спасает свою жизнь, то я займусь спасением своей, и пусть не жалуется на меня, подлец… Готовьтесь, Пауэл. Я ничего не утаю, коль скоро уж я раскололся.
После страшной гибели Тэйта, беседы с Черчем и очередного посещения полиции приятно было, возвратясь домой, встретить белокурую озорницу малышку. В правой руке у Барбары был черный карандаш, в левой – красный. Высунув язык и скосив темные глаза от усердия, она что-то старательно малевала на стенах.
– Бари! – строго воскликнул Пауэл. – Ты что это делаешь?
– Рисоваю картиноцки, – отозвалась Барбара, – славные картиноцки для папы.
– Спасибо, душенька, – сказал он. – Превосходная идея. Теперь пойди сюда и посиди с папой.
– Не-е, – ответила она, продолжая рисовать.
– Ты моя девочка?
– Дя.
– А разве моя девочка бывает непослушной? Мэри слушается папу.
Барбара взвесила в уме этот довод.
– Дя, – ответила она, сунула карандаши в карман и села рядом с Пауэлом на тахту, взяв его за руки своими выпачканными в мелу ручонками.
– Право же, Барбара, – пробормотал он, – твоя шепелявость начинает меня беспокоить. Может быть, тебе нужно надеть пластиночку на зубы?
Он сказал это полусерьезно. Как-то забывалось, что рядом с ним сидит взрослая девушка. Он заглянул в темные глубокие глава, сверкающие и пустые, как не наполненный вином бокал.
Медленно пробираясь сквозь верхние слои ее сознания, он приближался к густо затянутому покровом туч взбаламученному подсознанию. Слабый проблеск света там, за тучами, одинокий и трогательный, стал уже чем-то мил ему. Но сейчас его встретил не робкий проблеск, а острие луча, который мог бы исходить разве что от пышущей грозным жаром новой звезды.
Откликом был такой взрыв страсти, что Пауэл поспешно отступил.