Что, в общем-то, вполне понятно. Почти любой человек стремится себя реализовать. А если эта реализация приносит ему еще и общественное признание, а значит, более высокий гражданский статус по сравнению с основной массой населения, то он счастлив вдвойне.
– Я ищу рукописи монаха Авеля, – брякнул, не задумываясь, Кондратка.
И тут же прикусил язык, поняв, что проговорился по пьяной лавочке.
Монах Авель! Слыхали мы, слыхали… Как же. Правда, давно. Кажется, это монах-провидец, который жил в девятнадцатом веке и якобы предсказал судьбу российской державы, вплоть до расстрела царя-батюшки Николая II.
Что-то я этим предсказателям мало верю. В том числе и «великому» Нострадамусу. Вот уж наклепал этот братэла всякой чуши! До сих пор разобраться не могут, что он там выдумал – человек явно был под «мухой». Поэты тоже часто этим грешат – пророчествуют и напускают туману.
Теперь многие современные умники все домысливают да фантазируют. Некоторые ловкачи даже умудряются по Нострадамусу диссертации защищать.
Все эти «научные труды» напоминают мне теологические споры средневековья, когда католические попы рвали на себе тельняшки и мочили друг друга по полной программе, пытаясь сосчитать, сколько чертей и чертенят поместится на кончике иглы. Сущий бред!
Дело, в общем, понятное: у католиков есть Нострадамус, решил в свое время Синод на тайном собрании, а мы чем хуже? Вот и придумало чье-то воспаленное воображение монаха-прозорливца Авеля.
Это не какой-то там поздний Распутин, а человек благочестивый, истинно верующий, подвижник…
– Я так понимаю, – сказал я вежливо, – господин Авель приезжал сюда на пленэр, чтобы насладиться видом окрестных болот. На Валааме таких красот, конечно, не сыскать.
– Не нужно шутить… так, – мрачно ответил Кондратка. – Это великий человек.
– Кто спорит, – согласился я охотно. – Только мне одно непонятно, что он здесь забыл? Как могли попасть какие-то его рукописи в наши палестины? А если и попали каким-то чудом (бывает; все бывает; в особенности, когда это касается истории нашей страны, которая является сплошным ребусом), то они вряд ли сохранились. Тут вам не сухие пещеры среди пустыни, а влажные леса и болота. В наших краях металл сгниет за год-два, не то, что бумага за полтора столетия Ладно, пусть даже пергамент.
– Вы не понимаете… – Кондратка начал заводиться; он даже есть перестал – Есть у меня сведения, – достоверные сведения! – что здесь он скрывался некоторое время от преследований царского режима. Именно здесь!
Для большей убедительности Кондратка ткнул пальцем в не очень чистый пол. Генеральной уборкой Зосима занимался, по моим наблюдениям, три раза в год: на Пасху, в праздник Ивана Купала (это когда пол застилают свежескошенной травой) и под Рождество.
А в обычные дни все ограничивалось дежурной фразой «Надо бы убрать…» Иногда к нему приходила бабка Дарья – он время от времени подбрасывал ей после охоты кусок дичины, и тогда его жилище на некоторое время становилось похожим на больничную палату, что безалаберного Зосиму нервировало.
Но большей части в избе моего доброго друга царил рабочий беспорядок и неухоженность охотничьей избушки, что Зосиме весьма импонировало.
– Допустим. Ну и что?
– Как это – что!? – Кондратка нервно поправил свои круглые очки в безобразной оправе; такую теперь можно сыскать разве что в музее или на свалке. – В письме к Параскеве Андреевне Потемкиной он писал, что сочинил для нее несколько книг и собирается выслать ей в скором времени. Он так выразился (говорю по памяти): «Оных книг со мною нет. Хранятся они в сокровенном месте. Оные мои книги удивительны и преудивительные, и достойны те мои книги удивления и ужаса. А читать их только тем, кто уповает на Господа Бога». Каково, а?
– Сильно сказал. Хороший слог. Сразу чувствуется незаурядная творческая натура. Но причем тут наша деревня? Он что, отсюда родом?
– Нет.