— Гремон? — сказал он. — Я был бы рад вас увидеть, тем более что вы, вероятно, ужасно соскучились по работе.
И положил трубку. Пожалуй, кроме маленькой Адель и самого себя, Джекобс считал всю президентскую прислугу откровенными нахлебниками и лентяями, особенно неандертальцев из команды О"Шари, которые умели только стрелять, но, к сожалению, сами никогда не становились мишенью. Зато для всей прислуги Джекобс был даже большим президентом, чем сам президент, поскольку их благополучие зависело не столько от предвыборной речи президента, сколько от настроения «старика». Ему подчинялись безоговорочно и мгновенно, и потому молодой Гремон явился так быстро, словно стоял за дверью, а не бежал к усадьбе через весь парк.
Джекобс молча кивнул ему, ответив на приветствие, и показал глазами на дверь кабинета. Гремон понял, что президент отсутствует, иначе без сопровождения Джекобса туда нельзя было войти даже самому министру внутренних дел, и, пожалуй, только смерть имела некоторый шанс посетить президента, не спрашивая разрешения старого слуги.
Поправив на плече сумку, Гремон неслышно скользнул в кабинет, но уже через секунду с громким воплем выкатился наружу спиной вперед и, странно глядя на Джекобса, выскочил из комнаты. А на столе вновь зазвонил звонок! Тогда Джекобс медленно приблизился к дверям, аккуратно приоткрыл их и увидел президента.
Тот сидел за столом, нетерпеливо и зло глядя на старого Джека. И все же, отдавая дань традиции, президент сначала сказал то, что говорил последние пятнадцать лет, чтобы затем, не дожидаясь традиционного ответа, сказать совсем иное, что не сказать он уже не мог:
— Ты отлично сегодня выглядишь, Джи, но это вовсе не значит, что тебе позволено посылать вместо себя разных молодчиков!
Происшедший затем короткий диалог состоял из одних вопросов, начисто исключающих какие-либо ответы.
— Как, вы здесь, Кен? — тихо сказал Джекобс.
— А где я должен быть, Джи? — сказал президент.
— А кто же поехал на вашей машине в благотворительное общество, чтобы произносить там речь?
— Джекобс, ты молился сегодня утром? — спросил президент.
— В таком случае, Кен, — сказал Джекобс, — вам, вероятно, не понравилась речь, которую вы репетировали сегодня в зеркальном зале?
— Ты шутишь, Джи? Или ты забыл, что перед благотворителями я выступал на той неделе?
— Но вы забыли, Кен, что тогда вы говорили за алкоголиков, а сегодня должны были говорить против?
— Ты не путаешь меня со своим двоюродным дедушкой, о котором сам говорил, что он умел чревовещать?
— А вы уверены, Кен, что перед вами стою именно я? — парировал Джекобс.
И они оба умолкли, потрясенные взаимной дерзостью. Наконец Джекобс, собравшись с мыслями, решил сказать свою коронную фразу, которой явно не хватало в сегодняшнем утреннем ритуале:
— Мы хвалим других, Кен, лишь для того, чтобы заслужить похвалу в свой собственный адрес.
— Узнаю! — сказал президент. — Это ты! Слава Всевышнему! — И он перекрестился.
Все встало на свои места, опять все задышало покоем, и президент, выйдя из-за стола, доверительно сообщил Джекобсу, которому — только одному — мог позволить знать об этом: