Я снова лежу в постели, такой же потерянный, как тогда, в той безвестной гостинице, и я все так же с головой погружен в несуществующее время. 88:88. Застывшее безвременье, где я застрял после теракта.
Я колеблюсь.
Все зависит от меня.
Я снова смотрю на часы. Угадываю кровавые отблески, которые через равные промежутки падают на мое осунувшееся лицо.
Мое желание отступает, прогибается. Оно танцует танго с четырьмя красными цифрами.
Наконец поставить их на верное время? Решиться и вернуться в настоящее, сюда и сейчас? Забыть «он», снова стать «я»? Воплотиться вновь?
Или оставить их как есть, мигать до скончания века, изъять себя ad vitam aeternam[23] из течения секунд, часов, лет? Дожидаться, пока сядут батарейки. Дожидаться свободы.
Тут я вздрагиваю.
Дверь открывается. Я с трудом поворачиваю голову.
Это Жюстина. Медсестра. Я слышу ее шаги. Она приносит мне стакан воды и лекарство. Не знаю какое. Да мне и плевать. Я глотаю его и запиваю водой.
И тут в мозгу у меня раздается голос. Шепот тени:
Медсестра гладит меня по голове. Она улыбается и уходит незаметно, как сон.
Дверь закрывается. Время как будто гаснет, умолкает. А мгновение спустя снова звонит телефон.
Кровь стучит у меня в висках.
Я медленно перевожу взгляд на столик. Звонок заполняет всю палату. Угрожает оборваться, как писк кардиографа.
Моя рука судорожно сжимается, сминая простыни. Потом приподымается, тянется, нащупывает дорогу. Непослушные пальцы дрожат, к тому же мне, кажется, уже не хочется брать трубку. Лувель? Люси? Им, наверное, сказали, что я наконец пришел в себя. Но я уже ничего не жду. Мне только хочется снова забыться благодатным сном. Может быть, навсегда.
Звонок все звонит, захлестывает меня, выходит из себя. Падает преграда. Берлинская стена. Я протягиваю руку. И снимаю трубку:
— Алло?
Никто не отвечает.