– А когда мы снова будем играть с твоими друзьями? Светлый праздник, малыш. Ой, они все такие славные и замечательные. – Она изгибается у меня на коленях и, цепляясь одной рукой за мою шею, машет кому-то внизу. – Только, кажется, ты меня при-рев-но-вал? Светлый праздник, малыш. Меня нельзя ревновать, ведь мне нужен только Петечка.
С первого этажа спортзала ей отвечают. Я вижу мельком белозубые улыбки, потные плечи, зажатую в тиски тренажеров мускулатуру. Там разминаются наши мальчики, наши сочные помощники второго эшелона.
– И вовсе я тебя не ревновал! – хохоча, я задираю на ней платье.
Гвоздь выпадает из ее кулачка и катится на пол.
– Что это за железяка? – изумленно спрашиваю я; мои руки замирают на ее оголившихся бедрах.
– Вот так штука-а… Понятия не имею, – с неподдельным удивлением отвечает Изабель и приподнимается, чтобы облегчить мне работу.
Она стоит, широко расставив загорелые ножки, на брезентовом мате. Она тянет вверх руки. Я стягиваю с нее платье через голову, под ним ничего нет, кроме двойной цепочки на талии. По узенькой лесенке на балкон уже поднимаются мальчики.
Тот я, который лежит на кушетке, запутавшись в проводах, нажимает на кнопку сброса. Ему предостаточно на сегодня чужого секса. Тем более что стоит пожелать другую женщину, как возвращаются болезненные мысли о Ксане.
Мне слишком больно хотеть других, пока есть она.
Я освобождаю голову от захватов и некоторое время привыкаю к свету. Рядом шумно пыхтит Гирин и дышат еще человек шесть, не меньше. Все они проявляют вежливость, не торопят. Так у нас принято – никогда не торопить открытого перформера после выхода из чужого сценария. Мы создаем впечатление, что после выхода требуется отдых. Мы изображаем усталость и намекаем на срыв нервной системы.
Мы творим легенду о первопроходцах.
Вероятно, скоро все изменится, наши головастые инженеры найдут способ безболезненно «перекачивать» стрим из одного мозга в другой, и тогда, чтобы выслушать чужую драму или снять показания, будет достаточно прилечь на соседской кушетке. Мы сможем залезть друг к другу в самые постыдные закоулки сознания.
Я боюсь себе даже представить.
…Они все ждут, что я скажу. А я лежу на кушетке и думаю о двух важных вещах. Первая мысль становится навязчивой. Кто меня продал на Мальдивах?
За тележками с аппаратурой, помимо инженеров и сценаристов, сидят парни Клементины. Это Гирин на свой страх и риск выписал им пропуска в лабораторию. А еще там сидят другие парни, из нашего отдела безопасности. Их никто не звал, они ни черта не понимают в технике отдела, но нюх у ребят не хуже, чем у сторожевых псов. Они пришли без спроса, потому что почуяли скандал. А я думаю, как и что сказать, мне ведь надо выйти отсюда живым. После того, что я увидел, вдвойне хочется остаться в живых, просто мания какая-то…
Вторая мысль – о том, что каждого актера-перформера лично утверждает Гирин. То есть не он один, там целая комиссия из психологов, врачей и режиссеров, но утверждает своей подписью Карлович. Члены комиссии имеют дело с теми данными, которые им предоставляет секретариат, но подноготная каждого человека известна только председателю.
Я ловлю его взгляд. Гирин пыхтит и чешется, словно знает, что я сейчас скажу.
– У нее синий флажок, – говорю я, внимательно наблюдая за его пухлой самодовольной харей. – Кстати, вы нашли ее тело?
– Что? У кого флажок? – Гирин быстро переглядывается с кем-то за моей спиной. – Дружочек, не сейчас. Давай-ка отдохнем, а потом займемся отчетом, все подробненько, обстоятельно… Ты неважно выглядишь, дружок. Я думаю, тебе не стоит сегодня одному возвращаться домой. – Он делает ударение на слове «одному». – Я уже распорядился, выспишься в медпункте, там тебя уже ждет доктор.
Меня предали, это очевидно. Взывать бесполезно, отсюда меня не выпустят. Я потратил уйму нервов и почти все сбережения, сменил два частных самолета, пока добрался до международного аэропорта, и… сам попросил их о встрече на земле. Инженеры, техники, сценаристы. Парни Клементины, наши охранники, Гирин… Я смотрю в их пустые свинцовые глаза и везде читаю лишь два слова.