— Конечно, — сказал Хулио.
Его правая рука и левая нога, казалось, двигались автоматически, когда он производил ряд сложных действий для перехода на несколько передач вниз. Большая машина застонала, отвечая на манипуляции. Загорелись стоп-сигналы идущих впереди фур, и Леонард ощутил запах перегретых тормозов на грузовиках впереди и позади них.
— Ленни, вы будете еврейской нации?
Леонарду словно отвесили пощечину. Возможно, даже не оскорбительную или враждебную, а вроде той, которой доктор приводит в чувство обморочного человека. За всю его долгую жизнь — семьдесят четыре года — никто не задавал ему этого вопроса. И сказал он о своей национальности только одной из четырех жен — третьей. На секунду Леонард решил, что водитель — не серьезный, одинокий самоучка, не дорожный полуинтеллектуал, как он великодушно считал несколькими минутами ранее, а попросту необразованная деревенщина.
Хулио даже не потрудился сформулировать вопрос повежливее — сказал как-то по-антисемитски: «еврейской нации». Сонливость у Леонарда вмиг исчезла. Он еще не рассердился, не встревожился, — только весь напрягся.
— Да, — строгим тоном сказал он. — Я — еврей. По крайней мере, предки мои были евреями. Я никогда не был верующим. Мой дед изменил фамилию, приехав в Штаты после Первой мировой.
— И какая же у вас была фамилия?
— Фукс. Очевидно, немецкий вариант английского «Фокс». Насколько мне известно, мои предки были рыжеволосыми, а мужчины в семье по линии деда — очень ловкими и хитроумными. Поскольку «Фукс» похоже на неприличное английское слово, некоторые евреи добавляли к своей фамилии еще что-нибудь: Фуксман, например. Но немецкие фамилии были малопопулярны после Великой войны, а потому дед взял однокоренное английское слово.
Леонард понял, что слишком разговорился, и замолчал. Хулио кивал, но явно не в знак того, что его подозрения оправдались. Обычно так кивают, когда вступление, практически ненужное, закончилось.
— В этом и состоял ваш вопрос? — спросил Леонард, не сумев — да и не желая — скрыть жесткую нотку в голосе.
— Нет, — ответил Хулио, никак не показывая, что уловил раздражение в тоне собеседника. — Понимаете, Ленни, вы еврей и левый университетский интеллектуал, поэтому для меня очень важно ваше мнение.
— Насчет чего именно?
Голос Леонарда теперь звучал не вызывающе, а лишь несказанно устало — даже для него самого.
— Многие думают, что Израиль был уничтожен, потому что из секретной израильской лаборатории Хават-Машаш в южной пустыне произошла утечка изобретенного ими наркотика. Флэшбэка, — сказал Хулио.
Леонард после уничтожения Израиля тоже слышал об этом «факте», но слова Хулио не звучали вопросительно, и он ничего не ответил.
— Мне нужно знать, Ленни, — продолжил водитель, чье дыхание, казалось, немного перехватило, — что вы об этом думаете.
— Что я думаю? О чем?
— Об уничтожении Израиля. Я имею в виду, что вы думаете об этом как еврей. Как еврей, а также как либерал и интеллектуал.
— Я был в синагоге четыре раза за всю жизнь, Хулио, — тихо сказал Леонард. — Три раза приглашали друзья по случаю бармицвы[107] их сыновей. Один раз — на заупокойной службе по умершему другу. Никто из этих друзей и знакомых и не подозревал, что я — еврей, особенно первые из них. Им пришлось показывать мне, как надевать кипу — такую шапочку. Я неподходящий еврей для такого вопроса.
— Но у вас же есть свое мнение, — настаивал водитель.