Когда оба сели, Лозовой нервным движением потер лоб.
Афонин вспомнил, что об этом жесте упоминал в своем рассказе Нестеров. Видимо, это была постоянная привычка Лозового.
— Вчера вечером, — сказал он, — Николай позвонил мне, сообщил о своем приезде в Москву и просил зайти. Мы договорились встретиться сегодня около пяти.
— В котором часу он вам звонил?
— В начале двенадцатого.
— Каким тоном он говорил с вами?
— Не понимаю вашего вопроса. Самым обыкновенным.
— Его просьба о свидании не звучала так, что ему необходимо видеть вас как можно скорее?
— Нисколько! Я же сказал, что мы договорились встретиться в пять часов.
— Он согласился на это охотно?
— Даже предложил сам. Я звал его к себе с утра, но он сказал, что раньше пяти не сможет освободиться.
— Почему же вы пошли к нему, а не он к вам?
— Право, не знаю, так вышло.
— Это очень важно, то, что вы рассказали!
— Почему важно?
— Это доказывает, что Михайлов вчера вечером не думал о смерти. Не удивляйтесь моим словам. Через несколько минут вы поймете всё. Вам сказали, от чего он умер?
— Ничего не сказали. Даже в какую больницу отправлено тело, они не знают. Возмутительное равнодушие! Я откровенно высказал директору гостиницы всё, что о нем думаю.
— Напрасно! Администрация гостиницы выполняет пашу просьбу. Я сам просил их никому ничего не сообщать. Так что дело не в равнодушии. Должен вас предупредить, Александр Петрович, что наш разговор не подлежит оглашению. Вы дадите мне слово.
— Да, конечно, — явно машинально сказал Лозовой. Он посмотрел на Афонина, и только тогда до него, видимо, дошел смысл слов гостя. Недоумение, растерянность, любопытство — всё сразу отразилось на его лице. — Но почему? Разве смерть Николая Михайлова тайна?
— Пока да. Нас никто не может услышать?