— Болван, — сказал Лопухов сердито. — Это вымыслы ваших невежественных кликуш. Которые, сталкиваясь с чем-то, что не в силах объяснить, рядят это в мистическую чепуху. Мы берём от вас то, в чём нуждаемся, без всякого кровопийства. И без всякого сопротивления с вашей стороны. Нас мало, так что вы даже не замечаете, что кто-то пользуется вами и вашими дутыми ценностями. Деньги, техника, механизмы, ваши дома и дворцы, ваши женщины, мы интересуемся всем этим в основном из любопытства да ещё от привычки к приличной жизни. На самом деле нам интересно совершенно другое. То, чем природа незаслуженно и несправедливо обделила нашу расу и по недоразумению наградила некоторых из вас.
— Талантом?
— Им. Забрать талант силой ни один из нас не может. Увы. Мы вынуждены унижаться и вступать в сделки, чтобы получить то, что принадлежит нам по праву.
«Вот оно как, — подумал я. — Вот, значит, какой поганый, гнусный расклад. Высшая раса… Надо же, до чего поразительный мерзкий гнилой ублюдок».
— И что, — я больше не боялся, страх ушёл, теперь меня разбирало лишь любопытство напополам с гадливостью, — были люди, отдавшие вам талант?
— Конечно. Все те, о которых говорили или говорят, что «списался», «выложился», «халтурит». Очередная человеческая глупость. Эти люди признаны, богаты, счастливы и живут в ладу с собой. Не говоря о том, что не терзаются творческими муками.
— Надо понимать, были и другие? — спросил я осторожно. — Те, которые отказались?
— Глупцы были, есть и будут всегда.
— И кто же эти глупцы?
— Зачем тебе? Впрочем, пожалуйста. Ваше всё не отдал причитающееся с него.
— Что?
— Опять не понял? Это ведь не мы, а вы называете «вашим всё» курчавого недоноска. Трус, скандалист и бабник Пушкин отказал моему сородичу Дантесу. За что и получил своё. Лермонтов отказал Мартынову, Есенин — тому, кого из страха называл чёрным человеком. Высоцкий… Впрочем, этот список можно продолжать долго, среди вас глупцов всегда было больше, чем существ разумных.
— А ведь вы завидуете, — бросил я ему в лицо. — Никакая вы не высшая раса. Вы попросту бездельники. Нахлебники, паразиты. И — циничные холодные убийцы. Завистливые. И бездарные. Ты завидуешь мне, как когда-то твой поганый сородич завидовал Пушкину.
Он помолчал, глядя мне в глаза. Потом сказал:
— Я мог бы прихлопнуть тебя прямо сейчас, походя. Но не стану. Пускай будет по-твоему, хочешь считать, что мной движет зависть, — исполать тебе. В общем, так, — Лопухов хмыкнул, — поэт. Сутки тебе сроку. Завтра наступает ночь полнолуния. К этому времени ты подпишешь. — Он бросил на стол конверт. — В полночь выйдешь из дому и под светом полной луны передашь бумагу мне.
— А если не подпишу? Ты вызовешь меня на дуэль? Удавишь? Или пристрелишь, как Марата?
— Я подумаю над наказанием, — усмехнулся Лопухов. — Не волнуйся, без него не останешься.
Он поднялся и двинулся на выход.
Я вскрыл конверт и извлёк из него сложенный вдвое лист плотной гербовой бумаги.
«Я, Вронский Олег Ильич, — читал я записанные витиеватой вязью строки, — тридцати девяти годов от роду, по доброй воле расстаюсь в пользу владетеля сей бумаги с принадлежащим мне доселе свойством сочинять. Взамен…»