Все население Вудбери – города, который еще недавно считался самым крупным железнодорожным узлом западной части центральной Джорджии и в рекламных проспектах назывался исключительно «жемчужиной штата», – теперь собралось во влажном, пропахшем плесенью и заставленном мебелью зале заседаний в задней части скромного здания муниципалитета.
Всего – не считая двух человек, которые патрулировали баррикады (Мэттью и Спида), и одного, который был занят загадочным делом в госпитале (Боба Стуки), – в деревне осталось двадцать пять жителей: шесть женщин, четырнадцать мужчин и пять детей в возрасте до двенадцати лет. Эти двадцать пять человек заняли места на складных стульях, стоящих на паркетном полу, и, как в театре, повернулись лицом к передней части комнаты, ожидая, когда начнется представление единственного артиста в вечерней программе.
Лилли шагала туда-сюда вдоль растрескавшейся, пробитой пулями стены, на которой на металлических штандартах клочьями висели драные флаги штата и государства – тотемы давно исчезнувшей цивилизации. С момента начала эпидемии почти два года назад люди жили и умирали в этой комнате. Здесь безмолвно звучали угрозы, заключались соглашения и самым зверским образом менялись режимы.
Прежде чем начать свою речь, Лилли долго подбирала слова. На лбу выступил пот. Она переоделась в чистую одежду и повязала на шею яркую лиловую бандану. Ее тяжелые ботинки громко стучали по плиточному полу. У нее на бедре теперь был только один «Ругер MK II». В мансардные окна с шуршанием ворвался ветер, и скрип металлических стульев прекратился, а тревожные шепотки стихли.
Все молча ждали, когда Лилли сообщит свои новости.
Она понимала, что нужно просто выйти и рассказать обо всем, поэтому она глубоко вздохнула, повернулась лицом к группе и сказала правду. Она рассказала все без утайки.
Боб Стуки брел по темному, пустынному тротуару, держа под мышкой липкий, заляпанный кровью контейнер для биологически опасных отходов. Дойдя до пересечения Мейн-стрит и Джонс-Милл-роуд и повернув за угол, он заметил, как тарахтят генераторы возле здания муниципалитета, стоящего в двадцати ярдах от него на другом конце площади. Небольшие двигатели мощностью пять лошадиных сил вибрировали и выпускали клубы выхлопных газов, и окна в одном из крыльев здания мягко светились теплым желтоватым светом.
Увидев за этими окнами все население города, Боб остановился и с минуту постоял на краю площади, ожидая реакции слушателей на новости Лилли. Боб знал, что произошло, знал об Остине и об остальных жертвах и знал, что девушка только что сообщила этим беднягам. Днем Боб успел недолго побеседовать с Лилли, разделить ее печаль и заверить ее, что он поддержит ее в любых начинаниях. Однако он не сказал ей о последней просьбе Губернатора и не показал единственного обитателя квартиры на втором этаже здания в самом конце Мейн-стрит.
Теперь Боб в одиночестве стоял на улице с контейнером, полным внутренностей, и смотрел сквозь окна на освещенный ярким светом зал заседаний.
Он видел, как Лилли кивала, как некоторые горожане поднимали руки и задавали сложные вопросы, как все хмурились от тревоги. Но Боб видел и кое-что еще, и это заставляло его самого в недоумении, может, даже в смятении, наморщить исчерченный морщинами лоб. Издалека, стоя за голым тополем и держа в руках мрачную ношу, распространяющую вокруг мерзкую вонь, Боб видел на некоторых лицах… что? Надежду? Человечность?
Мать Боба Делорес, которая служила медсестрой во время корейской войны, не задумываясь подобрала бы слово для того, что Боб сейчас видел сквозь грязные стекла на обветренных, изможденных лицах горожан, терпеливо слушавших рассуждения Лилли о будущем их разношерстного общества. И слово это – «благодать».
«Бобби, даже в самые плохие времена, – говорила ему Делорес Стуки, – среди смерти, страданий, даже зла… люди могут обрести благодать. Бог сделал нас такими, Бобби, понимаешь? Бог создал нас по образу и подобию своему. Никогда не забывай это, сынок. Люди могут обрести благодать даже среди невзгод, если только они захотят».
Боб Стуки смотрел на лица людей в зале заседаний. Большинство жадно внимало каждому слову Лилли Коул, которая строила планы на будущее. Судя по выражению ее лица – по самой ее осанке, по тому, как она почти незаметно напрягла плечи, обращаясь к слушателям, несмотря на то что ее тело и душа были изранены, несмотря на то что она едва стояла на ногах, несмотря на то что она ужасно тосковала, – она, похоже, решительно брала на себя новую роль.
Боб Стуки, конечно, не был квалифицированным акушером-гинекологом – хотя и ухаживал после выкидыша за той бедной женщиной в далекой стране, – но сейчас он не сомневался, что на его глазах происходило рождение новой души.
Души лидера.
Стоя в душной комнате, где скрестились взгляды двадцати пяти пар воспаленных глаз, блестящих на встревоженных, испуганных, горящих надеждой лицах, Лилли Коул ожидала, пока шепот снова стихнет, прежде чем выложить на стол все карты.
– Давайте я подведу итог всему сказанному, – наконец произнесла она. – Каким бы ни было ваше мнение о Филипе Блейке, он защищал нас и держал ходячих на расстоянии. Все просто. Но вы привыкли жить под властью диктатора. Все мы привыкли к этому.
Она сделала паузу, подбирая слова, и посмотрела на слушателей, которые не сводили с нее глаз. В зале стало так тихо, что Лилли слышала, как тарахтят генераторы и как свистит ветер в каркасе столетнего здания.
– Я не хочу быть диктатором, – сказала она. – Но я готова взять на себя ответственность за этот город. Здесь у нас есть шанс. Я не прошу власти. Я не прошу ничего. Я просто хочу сказать, что мы снова сможем сделать Вудбери хорошим местом для жизни. Славным, безопасным городом. И я готова… так сказать… встать у руля. Но я не сделаю этого, если вы не захотите. Настало время проголосовать. Больше никакой диктатуры. Теперь в Вудбери правит демократия. Давайте проголосуем. Кто за то, чтобы я на некоторое время встала во главу этого города, поднимите руки.
Половина рук сразу взлетела вверх. Барбара и Дэвид Штерны, которые сидели в первом ряду и выше всех подняли руки, улыбнулись, хотя их грустные глаза и намекали на будущие трудности.