Паноптикум

– Надеюсь, вы помните, что это я вас спас. Бог знает, где бы вы сейчас были, если бы не я. Вы никому не нужны. Люди убегали бы от вас, старались бы упечь за решетку, кидали бы в вас камнями. Не забывайте, что вы ошибка природы и только этим отличаетесь от других.

Слышать такое было унизительно. Я хорошо это понимала, потому что отец не раз говорил мне, что другой на его месте после смерти матери отдал бы меня в сиротский приют, тем более с моим физическим недостатком. Он же остался верен мне и ожидал такой же верности с моей стороны. Этот моральный долг перед ним лишал меня какого бы то ни было выбора в жизни, передо мной был только один путь, намеченный отцом.

Реймонд Моррис склонил голову, когда ему напомнили о тюремном заключении, и тут же поблагодарил отца за помощь, но в его глазах промелькнуло и презрение. Он держался с большим достоинством, и именно это, несомненно, привлекло в нем Морин. Они часто сидели рядом, о чем-то беседуя. Однажды она проговорилась, что навещала его в межсезонье и раз или два носила ему лук-порей и пирог с луком, одно из ее коронных блюд.

Когда я спросила, как часто она ходит к мистеру Моррису, Морин ответила, что воспитанные девушки не задают другим вопросов об их личной жизни. Однажды, когда они не знали, что я рядом, мистер Моррис взял Морин за руку. Я была не единственной, кто заметил, что они сблизились. Как-то хозяин пансиона, где жил мистер Моррис, обнаружил Морин у него в комнате и потребовал денег у отца: раз в комнате обитают двое, то и платить надо за двоих.

Если Морин и полюбила Человека-волка, то мне она в этом не признавалась. Я знала только, что отец уволил Реймонда Морриса, хотя тот пользовался наибольшей популярностью у публики и музей при нем процветал как никогда. Меня удивило, в какую ярость пришел отец. Он потребовал, чтобы мистер Моррис покинул пансион. Куда тот переселился, я не знаю, но, прежде чем исчезнуть, он оставил Морин подарок на память, положив его на кухонном столе: потрепанный экземпляр «Джейн Эйр», завернутый в плотную коричневую бумагу и перевязанный бечевкой. На бумаге его изящным почерком было написано ее имя: Морин.

После этого я слышала, какой выговор отец учинил Морин в гостиной. Он назвал ее шлюхой, которая готова подстилаться под любую бродячую собаку. Он имел в виду Человека-волка, которого называл собакой Сатаны. Мне показалось, что раздался звук пощечины, но я не уверена. Я зажала уши руками, но мне все равно было слышно, как плачет Морин. После этого она не заговаривала о мистере Моррисе, и хотя глаза ее часто сверкали и были красными, она не осмеливалась перечить отцу. Он давал ей работу, а найти ее в другом месте было очень трудно. Если бы она ушла, ей пришлось бы заниматься утомительной низкооплачиваемой работой на фабрике, да и туда ее могли не взять из-за ожогов на лице.

После этого никто Человека-волка не упоминал, а вместо него появился новый экспонат, молодой человек по имени Хорас. Его старший брат привозил его к нам по утрам из Саннисайда в Куинсе, а вечером увозил. У Хораса была только половина челюсти, он не мог говорить и ничего не слышал, но его научили рычать наподобие Человека-волка. Отец назвал его Мальчиком из джунглей и опять пригласил художника нарисовать рекламный плакат. Хорас во всем ему подчинялся и не жаловался. Читать он, насколько мне известно, не умел.

ОДНАЖДЫ УТРОМ вскоре после изгнания мистера Морриса мы с Морин, сидя на террасе с задней стороны дома, чистили картошку к тушеному мясу, и мне вспомнился рассказ Эдгара По «Сердце-обличитель», который читал нам мистер Моррис. В рассказе говорится об убийце, который не мог избавиться от чувства вины. Мне в то время было тринадцать лет, и меня занимал вопрос, почему некоторые испытывают это чувство, а другие мучают своих ближних, нисколько не раскаиваясь. Герой рассказа По уверен, что слышит, как сердце его жертвы бьется у него под полом, но на самом деле это пульсирует его вина. Мне подумалось, что, может быть, поступки людей никогда не проходят им даром, и высказала Морин свое соображение: если Человек-волк прославится в каком-нибудь другом месте, то, может быть, мой отец пожалеет, что прогнал его, и наймет его снова, и все опять будет хорошо.

– Вряд ли, – отозвалась Морин холодно. – Твой отец никогда ни о чем не жалеет.

– Но когда-нибудь он должен же поступать, как все хорошие люди. Иначе он не полюбил бы мою маму и не женился на ней.

Морин посмотрела на меня с жалостью. Она, понятно, считала меня наивной и, наверное, была права. Меня воспитывали в стороне от широкого мира, и отрывочные сведения о нем, которые у меня были, не складывались в целостную картину.

– Любовь – самое странное, что есть на свете, – поучительно произнесла Морин. Голос ее был добрым, но в нем звучало и предупреждение. Иногда она носила с собой «Джейн Эйр» мистера Морриса – книга была карманного размера. Не знаю уж, то ли она так любила сам роман, то ли ей были дороги воспоминания о человеке, подарившем его.

– Ты любила мистера Морриса? – спросила я. Это было дерзко с моей стороны – прежде всего потому, что отец запретил мне упоминать это имя. Но я задала этот вопрос, так как искренне желала Морин счастья, и она, очевидно, поняла это по моему лицу и не рассердилась.

– Он читал мне, когда я приходила к нему, и я с удовольствеим его слушала. Могу еще сказать, что в темноте он вел себя, как любой другой мужчина, – нет, лучше, гораздо лучше, чем кто-либо из мужчин, бывавших у нас здесь.

ОДНАЖДЫ вечером я читала в библиотеке отца, что делала обычно, когда его не было дома, и я могла взять любую книгу с полки. Мне захотелось спать, и я пошла в свою спальню, но по дороге заглянула на кухню, чтобы проверить, заперта ли задняя дверь. Проходя мимо лестницы в подвальное помещение, я заметила внизу свет. Оказалось, что дверь в рабочую комнату отца раскрыта. Меня обуяло любопытство, и я, ни о чем не думая, спустилась в подвал. Профессор всегда запирал эту дверь на двойной засов, но на этот раз, видимо, забыл это сделать. Он никогда не говорил мне, куда он идет и когда вернется, но часто задерживался до полуночи и дольше. Мне пришла в голову мысль, что это, может быть, не просто забывчивость отца, но знак свыше, указание, что я должна зайти в комнату.

Отец занимался здесь своими анатомическими экспериментами с телами людей, имевших физические дефекты, которых он находил в моргах, больницах и притонах возле доков. В это время его ни в коем случае нельзя было беспокоить, даже если он пропускал обед. Иногда нанятый им возница оттаскивал вниз какой-нибудь тюк, после чего они с отцом препирались приглушенными голосами из-за цены. Порой их голоса поднимались до крика, и я не знала, за кого из них бояться больше – за отца или возницу.

Я распахнула дверь комнаты пошире, вглядываясь в полумрак внутри. Там мерцали банки с экспонатами, в неподвижном воздухе висела пыль. Из коридора мне были видны также стоящие на полках контейнеры с солями и формальдегидом. Был там среди прочего и череп леопарда, который отец снабдил третьим рядом зубов, чтобы придать ему необычный и устрашающий вид. В банке с хлорной известью хранились ногти, выращенные предварительно до длины в десять футов, рядом стоял ящик с птицами, пойманными в Новой Гвинее. Отец усиливал яркость их оперения с помощью красной или оранжевой краски. На белом мраморном столике был разложен набор ножей и хирургических инструментов. Отец не просто отыскивал необычные творения природы, но помогал ей создавать их, становясь мастером по изготовлению чудес.

Хотя в целом меня можно было назвать примерной девочкой, я с трудом сдерживала врожденное любопытство, как ни старалась. Возможно, мечтания Человека-волка о кругосветных путешествиях пробудили таившуюся во мне бунтарскую душу. Что-то явно подстегивало во мне непокорность, и с каждым днем она усиливалась. Я решительно проскользнула в мастерскую и закрыла за собой дверь – как будто нырнула в морские волны. Всего один шаг – и я уже внутри. В помещении стоял запах смолы и ладана, и оно казалось очень тесным из-за того, что единственное окно было забито досками, и свет снаружи не проникал, не считая отдельных особо настойчивых лучей бледного лунного света, пробивавшихся сквозь щели. Уже много лет в комнате не убирали – Морин было запрещено появляться здесь со шваброй или тряпкой. Повсюду валялись бумаги, письма и разные рисунки и схемы. Я подошла к письменному столу. На книге для записей были разложены, наподобие кусочков головоломки, кости скелета младенца. Он был таким крошечным, что позвоночник в собранном виде поместился бы на моей ладони. Я редко замерзала, но в этой комнате я почувствовала холод.

Однажды я спросила Реймонда Морриса, почему, по его мнению, Бог создал его таким необычным. Он рассмеялся и ответил, что вряд ли Бог участвует во всех ошибках, совершаемых людьми. Когда он, мистер Моррис, глядит на себя в зеркало, то думает, что за его создание несет ответственность исключительно дьявол, а Бога, возможно, вообще не существует. Я была потрясена и не могла согласиться с ним. Я полагала, что именно Бог наделил мистера Морриса умом и добротой. Я была уверена, что без Бога ничто не совершается на земле – просто «пути Господни неисповедимы». Но я не сказала ему этого, потому что была еще маленькой и считала, что не имею права высказывать свое мнение.

Не знаю, что побудило меня открыть верхний ящик письменного стола – то ли Божий промысел, то ли присущее мне любопытство. Там были документы, контракты, листки с колонками цифр, а также фотографии сексуального характера, которые я не посмела рассматривать. Бросив на них беглый взгляд, я отложила их в сторону. Больше всего меня заинтересовал блокнот в кожаном переплете, изготовленный в Марокко и служивший рабочим дневником отца. Я вытащила его из ящика, хотя сердце мое при этом колотилось.