Вскоре мы уже распивали с Ильей припрятанную бутылочку настоящего армянского коньяка, закусывая кусочками лимона (это вообще-то распространенное заблуждение, что коньяк нужно закусывать лимоном, поскольку лимон тушует коньячный вкус). Я молчал и пытался удержать в голове историю про Мессию-дракона, чтобы потом на досуге в ней разобраться, а Илья продолжал витийствовать. Экий краснобай и баламут! Под конец он совсем разошелся и стал уже буквально орать что-то о Саббатае Цеви, Господе и Спасителе нашем, который вот-вот, не позже почему-то 2004 года, вернется из-за реки Самба-тион[17] и кому-то покажет «кузькину мать».
Тут я понял, а Инна подтвердила мою догадку, что Илья домой сам ни за что не доберется. Поскольку с такси связываться не хотелось, пришлось звонить Сергею, так как у того была машина, и просить его заехать ко мне и отвезти Илью домой. Увы, он вполне сам мог быть подшофе — водился за ним такой грех, но, слава Богу, пронесло. Уже из дома Сергей перезвонил мне, чтобы сказать, что Илья благополучно водворен в свои апартаменты на Шпалерной. Голос Сергея почему-то звучал несколько задумчиво и как-то меланхолично.
Обедать уже не имело смысла — я съел пару бутербродов с колбасой, запил все это крепким кофе и отправился спать. Из комнаты сына — Филипп, подросток, или, на англо-саксонский манер, тинэйджер, со всеми вытекающими — доносилась какая-то тревожно-будоражащая музыка. Я поднялся и пошел спросить у него, что он там такое слушает. Оказалось, некую группу под названием «Терион», считающуюся сатанинской. Я взял коробку диска и прочитал название песен. Половина их была поименована каббалистическими сефирами — Хесед, Тиферет и так далее. Попросив сына сделать сии дьявольские трели потише, я вернулся к себе и наконец-то заснул. Во сне я беспокойно ворочался с боку на бок и видел какие-то бредовые сны: пылающий огонь в каком-то мрачном месте, разевающих пасти змеев и огромного белого питона, покрытого серебристой рыбьей чешуей и вознесенного то ли на крест, то ли на огромный шест. Змей тянул ко мне голову и высовывал длинный черный раздвоенный язык…
Разбудил меня звонок будильника. Голова раскалывалась, во рту был неприятный металлический привкус. Сообразив, что сегодня неприсутственный день и что идти в институт не надо, я завернулся в одеяло, повернулся на другой бок и снова уснул, на этот раз без сновидений. Проснулся я, когда было уже за полдень.
Прошло несколько дней. За это время я отказался от услуг иностранного отдела института в оформлении визы, поскольку хорошо помнил, как из-за медлительности академических чиновников у меня в свое время чуть не сорвалось две поездки, сходил сам в китайское консульство и благополучно сдал документы. Теща любезно согласилась одолжить мне (причем на неопределенный срок) четыреста баксов на билет до Вены и карманные расходы, так что этот вопрос тоже был благополучно решен. Я даже позвонил в поликлинику по поводу справки и выяснил, что сейчас особого наплыва пациентов нет и что это медицинское затишье, видимо, будет продолжаться все лето. Поэтому я решил сходить за пресловутой справкой после возвращения из Гонконга, а пока засесть за компьютер, с тем чтобы дней за десять написать доклад. Тем временем из Москвы прислали мои билеты на конференцию и обратно с весьма причудливым маршрутом: Вена-Гонконг и Гонконг-Рим-Вена. Получив оные, я без труда купил на тещины деньги билет Петербург-Вена-Петербург и действительно занялся докладом. В институте было тихо и спокойно, все шло своим чередом, зарплату не платили, но и на присутствии за рабочим столом не настаивали. Илья больше не появлялся, о Саб-батае Цеви и его светоносных драконах я стал понемногу забывать и потому спал вполне спокойно, без каких-либо инфернальных видений. В это же время я получил приятное известие из Америки: профессор Мак-Дуглас, главный редактор «International Journal of Transpersonal Studies» известил меня, что моя статья по эпистемологической релевантности мистического опыта принята в окормляемый им журнал и что он сам займется ее языковой правкой.
В перерывах между написанием доклада и гулянием по разным интернетовским форумам я стал раздумывать, какое вещество выбрать для грядущей психоделической практики. Мне хотелось попробовать датуру (она же дьявольская лилия), но всех волонтеров предупреждали об опасности подобного эксперимента из-за непредсказуемого соматического воздействия этого зелья, а рисковать собственным здоровьем мне никак не хотелось. ЛСД или псилоцибино-вые «магические грибы» представлялись чем-то слишком вульгарным, а ДМТ я фактически испытал во время описанного выше опыта с аяхуаско. Всякая же наркота, вроде опиума или морфия, вообще исключалась, как в связи с ее способностью создавать привыкание, так и вследствие психоделической неэффективности соответствующих препаратов. Поэтому я находился на некотором перепутье. В конце концов я решил отложить окончательный выбор до получения справки и представления соответствующей заявки в дирекцию.
Как-то оторвавшись от компьютера и осознав, что мой шейный остеохондроз значительно обострился из-за многочасовых сидений у монитора, я решил, что неплохо было бы навестить Сергея. Сказано — сделано. Я позвонил ему, и мы договорились встретиться у него дома около семи. Он попросил меня также прихватить с собой бутылочку типа кубинского рома или текилы. Ничего такого в приличном исполнении я не нашел и поэтому ограничился шотландским «Бифитером» — джином с британским йоменом-стражником на этикетке. Этикетка была знакома мне по дегустационному бару «Нектар» со студенческих лет (то есть года этак с 1980–1981) и вызывала самые положительные ностальгические эмоции. «Все мгновенно, все пройдет, что пройдет, то будет мило», — как прозорливо заметил в свое время поэт. В начале восьмого я оказался перед дверью квартиры Сергея, что в доме у Пяти углов. В руках я держал полиэтиленовый мешок с шотландским напитком и бутылкой швепса. Здесь, видимо, настала очередь прервать плавное течение повествования и рассказать немного о самом Сергее, в то время моем близком друге.
Сергей Соловьев был на четыре года старше меня: ему в марте этого года (всегда забываю дату его дня рождения) исполнился сорок один год. Он занимался темой на стыке филологии, востоковедения и трансперсональной психологии, а именно — отражением психопрактического опыта дзэн в японской поэзии. От большинства японистов, — а он был выпускником восточного факультета, — его выгодно отличало очень хорошее знание древнекитайского языка, называемого японцами «камбуном», то есть ханьским (сиречь китайским) наречием. Кроме того, он хорошо знал философию и общую теорию трансперсонализма, переводил с английского Грофа и Тарта и любил за бутылочкой чего-нибудь крепкого порассуждать о том о сем в весьма широком тематическом диапазоне — от очередных коварных замыслов ученого секретаря Альберта Аввакумовича до специфики энцефалограмм мозга людей, пребывающих в трансперсональных состояниях разного рода. Последняя тема свидетельствовала о некоторой его склонности к материализму, что также отражалось в интересе к Дэниелу Деннету[18], весьма странно соединявшему феноменологию и эволюционизм (от Деннета Сергей, к слову, усвоил выражение «картезианский театр», которое и употреблял когда надо и не надо, и канадскому профессору Лафлину, перешедшему от каких-то мистических практик к рассмотрению мистического опыта через призму изменения биохимических процессов мозга. Такие теоретики были ненавистны Альберту Аввакумовичу, который при упоминании Деннета или Лафлина сразу же хватался за известную книгу Грофа «За пределами мозга», как хватается за Библию баптист, при котором упоминают о Вольтере или Гольбахе (если он знает эти имена, разумеется). Сергей любил застолья и веселую компанию, внешность имел несколько гусарскую, а по мнению некоторых — цыганскую, и общаться с ним было интересно, ничего не скажешь. Правда, последнее время его пристрастие к возлияниям и служению Дионису стало выходить за пределы непредосудительного, что уже начинало всерьез меня беспокоить. Поэтому, приходя к нему с бутылкой, я всегда категорически препятствовал его попыткам бегать в магазин за добавкой.
Как обычно, Сергей сразу же провел меня в маленькую комнатушку, служившую ему кабинетом. Он жил с женой и дочерью, но при мне они в этот самый кабинет никогда не заглядывали и, приходя к Сергею, я мог иногда и вовсе их с ними не встретиться. Как и всегда, я сел в кресло у окна, а Сергей разместился на старинном венском стуле напротив. Разлили джин, разбавили его швеп-сом. Для разминки поговорили об институтских делах, прошлись по ортодоксальности Альберта Аввакумовича, посплетничали о Пиковой даме и ее непрекращающихся атаках на секторальные чаепития. Потом — это было, кажется, под третью порцию джина — Сергей перешел к интеллектуальной части беседы. Начал он ни больше ни меньше как с недвойственности.
— Вот мы все привыкли называть «состояниями сознания», так ведь какое же это состояние сознания? Смотри, о недвойственности говорят обычно в нескольких смыслах: недуальность субъекта и объекта, недуальность мира и Абсолюта, недуальность «Я» и мира как Абсолюта. Первое и второе больше характерно для буддизма, третье и отчасти первое — для веданты. Понятия «сознание» и «недвойственность» так же совместимы, как «сухость» и «вода» или «дерево» и «железо». Contradictio in adjecto[19] называется. Ведь все сознание и все его состояния покоится на двойственности субъекта и объекта! Так разве может сознание иметь какое-либо отношение к сознанию!
— Правильно, правильно! Это уже древние индийцы понимали.
— Древние индийцы-то понимали, а наши академики — нет!
— Сравнил божий дар с яичницей! Там ведь риши, мудрецы, были, а не директора институтов. Помнишь ты беседу Яджнявалкьи с Майтрейи из «Брихадараньяка упанишады»?[20]
— В целом помню, но что конкретно ты имеешь в виду?
— Нет сознания после смерти, говорит Ядж-нявалкья, а его жена Майтрейи удивляется и просит пояснить. Яджнявалкья и объясняет ей, что сознание есть, только когда есть воспринимающий и воспринимаемое, а когда все есть лишь один сгусток познания, гносиса, и нет ни зрителя, ни зримого, — о каком сознании может идти речь?
— Верно! Вот и я об этом. И никакого картезианского театра! Слушай дальше. Но мы-то как раз исходим из того, что недвойственное сознание есть базовая и исходная форма сознания, вершина трансперсонального опыта и трансцендентальное условие всех других состояний сознания. Между тем опыт недвойственно-сти — это не опыт вообще. О каком опыте может идти речь, когда нет ни субъекта, ни объекта! Чей опыт-то? И вот что у нас получается: фундаментом сознания оказывается то, что сознанием не является!
— Браво! «Все три мира есть только сознание», — говорят буддисты-йогачарины[21]. Но три мира есть сансара, феноменальный мир. Йога-чарины вовсе не говорят, что все вообще есть сознание, что нирвана есть сознание. Это не ви-джняна, различающее сознание, которое и есть собственно сознание, а джняна, недвойственный гносис. Без него сознания не может быть, но он все же не предполагает его наличие с необходимостью. Тут-то и происходит переход к учению «Трактата о пробуждении веры в Махаяну», где сансара, круговорот рождений-смертей, выводится из вторичного, иллюзорного и непросветленного аспекта самого недвойственного Абсолюта. То, что не есть сознание при определенных условиях — буддисты и ведантисты называют эти условия неведением, авидьей, — производит, тем не менее, сознание, которое отрицает потом само себя в практике йоги и обретении просветления. Вот какая диалектика получается!
— Ох, и взгрел бы тебя за эти рассуждения наш Лев Петрович! «Психология, психология и психология! И никакой философии!» Так ведь он говорит?
— Ну при чем здесь наши Великие Старцы Поднебесной? Ты лучше скажи: ты каббалу ведь знаешь?
Признаюсь, от этого вопроса меня просто потом прошибло, под ложечкой возникло ощущение пренеприятной пустоты, и дурное предчувствие, как говорится, возникло в сердце. С чего это Серега про каббалу заговорил? Ну дзэн там, сатори, кэнсё[22], веданта…[23] Или даосизм наконец. Но почему каббала?
ebooksa