А этот Егор мне иногда кажется натуральным человеком, хе-хе. Своевольный, самостоятельный: не образ, а просто безобразие какое-то! Придётся вообще убрать его из романа, ломает весь замысел и всю поэтику. Хотя, надо признать, не без характера. Феля, а может, ты заберёшь его в свою картину? Он имеет лицо, художественно обработанный уже…
– Нет, – категорично отказался режиссёр, – Во-первых, не хочу брать в картину какого-то полупризрака-получеловека. А вдруг он заявится на съёмочную площадку в своём теле, так сказать? А во-вторых, слишком уж он вредный, необузданный, ещё сам захочет стать режиссёром. Знаю его историю, и в больнице наблюдал. Живые и свободные всегда послушнеее, дисциплинированнее таких вот… полуживых.
Наверное, сам виноват, Львович. Зачем дал ему такую свободу? Разгулял написанного паршивца в человека, а теперь не знаешь, что с ним делать. Плохо ты его в своей воле держишь.
– Фелиний, а ты как с такими справляешься? – спросил Фёдор Львович.
– Если вдруг на съёмочной площадке какой-то образ начинает, так сказать, саморазвиваться, – ответил режиссёр, – и актёр не в силах с этим справится, несёт отсебятину на удивление всем и самому себе, то в этом случае имеется одно верное средство.
– Какое? – в один голос спросили писатель и скульптор.
– Заставь его, Львович, страдать и мучиться, то есть нагрузи его тяжелейшим про-ти-во-ре-чи-ем. И он быстро станет шёлковым и легко управляемым. Твоему беглецу подойдёт противоречие между реальностью художественной и просто реальностью. Между тем, что он есть персонаж романа и тем, что он же считает себя живым человеком.
– Но как это сделать? Всё уже перепробовал. Напишу-ка на него двух киллеров да пошлю, – с досадой произнёс писатель.
Фелиний Германович посмотрел на коллег свысока, с явным превосходством.
– Не надо этого делать, такой образ… А вот послушай, как это делали великие классики, например, Эсхил, изобретатель технологии трагедии. Там хор, изображающий рок и неотвратимость судьбы, на орхестре окружал свободного героя двумя половинами и громко исполнял противоречащие друг другу строфы и антистрофы. Они были противоположны по смыслу, но равными по убедительности. И что делал герой?
– Что он делал? – с интересом спросил Родион Эргонович.
– Ну, сначала он терялся и пытался отвечать хору короткими репликами, оправдываться и пререкаться, чтобы сохранить своё сознание целым. В общем, не сойти с ума.
Но хор ещё сильнее продолжал исполнение своих антитез. Наш герой усилием воли собирал остатки душевных сил и кричал монодию, – это такой страстный монолог-вопрошание, крайняя степень недоумения и растерянности. То есть он из последних сил пытался не дать миру и себе распасться на части.
– А дальше?
– Дальше хор-судьба всё продолжал безжалостно излагать свои антитезы, отвечает на некоторые реплики героя и всё более загоняя его в тупик. И вот, требовательное вопрошание героя внезапно прерывалось треносом. Это истерический вопль отчаяния нашего заблудшего, просто визг-рычание без всяких намёков на человеческую речь.
Но самое интересное то, что следует за этим треносом.
Фёдор Львович явно заинтересовался:
– И что же следует?
– А то, к чему и вам надо стремиться, уважаемый Фёдор Львович. И до этого бездействующий герой впадал в состояние, называемое по-гречески «амехания» – «невозможность действовать в условиях необходимости действия». То есть это полное безволие, душевно-телесное и умственное оцепенение. И герой, со своей свободной волей, становится ста-ту-ей! И, таким образом, полностью переподчиняет свою волю анонимному року в лице хора, управляемому, впрочем, закулисным хорегом. Он и ведёт образ героя от текста трагедии до такой вот живой скульптуры.
– А что, отдай его мне, Львович, – улыбнулся скульптор, – Уж я как-нибудь управлюсь, смирю, так сказать. Я воплощу твоего Егора, Фёдор Львович, в бетоне. У меня сейчас бетонный период творчества. Удивительный материал. Из бетона ваяю по металлическому каркасу, а это такие материалы, которые очень любят всё живое и свободное, как бы это сказать, оформить, обездвижить и…э-э-э… привести в порядок.
ebooksa