— Чего тебе? — Ольгерда провела языком по губам. Сухие. И потрескались. Надо будет на ночь маслом смазать или лучше жиром барсучьим, пусть и мерзость, но губы живо в порядок приведет.
— Я хотела с вами поговорить, — дрянь протиснулась бочком. — Если вы не возражаете…
…время.
…на грим осталось всего ничего и выход скоро… и наверняка принесла дурные вести, ишь как глазенки поблескивают… нечего ей делать сегодня, в этом спектакле она не занята… и вообще… знать, желает вывалить на Ольгерду ворох дрянных новостей, выбить из равновесия, чтобы… правильно, чтобы играть не могла.
Ах, до чего мысли путаются.
— Говори, — милостиво разрешила Ольгерда.
Роль она сыграет, что бы ни случилось.
— Видите ли… — рыжая дрянь осмотрелась и сморщила носик. — Чем это у вас тут пахнет?
— А чем пахнет?
Смрад не исчез.
Изменился. Черемуха? Нет, скорее кошатины… да, старая шутка… тряпка, которую кошки метили… или песок… в угол подсыпать, чтобы воняло. Запах не сразу появится, но появившись, заполонит всю комнатушку, благо, она невелика. И вывести его будет невозможно.
— Не знаю, — с лаковой улыбочкой ответила рыжая.
Ишь, ресничками хлопает… но хороша… Ольгерда раньше тоже красавицей была. И осталась. Только теперь ее красота несколько иного свойства.
Она заставила себя повернуться к зеркалу.
Пудра.
Румяна.
Тени. Лицо она рисовала куда более тщательно, чем обычно. И отложив кисточку для ресниц, все ж поинтересовалась:
— Так чего ты хотела? Мне скоро на выход.
— Ах… простите, я не отниму много времени… вы, конечно, завтра все узнаете, но мне хотелось бы самой… — ручонки заломила, глазенки опущены, поза почти скорбящая, но сквозь скорбь прорывается этакое… довольство?
— …видите ли… наш директор посчитал, что… вы, безусловно, талантливы, но публика желает свежих лиц…