Ларри не такой уж великий гурман, просто ему на самом деле совсем немного надо для счастья: чтобы хоть что-нибудь в окружающем мире было безупречно хорошо. Тогда всё остальное становится легко игнорировать – мало ли, в какую дрянную оправу заключён драгоценный бриллиант.
На этот раз роль бриллианта досталась козьему сыру в пепле; он того стоит, совершенно исключительный сыр. И даже при первых звуках органа, как и следовало ожидать, слишком глухих, словно бы вымученных, Ларри не морщится, а отправляет в рот очередной кусок сыра. И запивает терпким сладковатым вином.
– А ничего так выходит, – улыбается Анна. – Я думала, звук будет хуже…
Томас кивает, а Йорги её не слушает. Выглядит так, словно только что проснулся в незнакомом месте. Озирается по сторонам.
– Какой свет, – наконец говорит он. – Матерь божья, какой же здесь невшибенный свет! Вот этот косой предвечерний из окон и белый от рыночных ламп, и жёлтый от прожекторов, и синий от какого-то фонаря, и все четыре встречаются на одном-единственном женском лице, вы видите?.. Чёрт, я должен это снять.
Достаёт из кармана телефон, нажимает на кнопки, страдальчески морщится, почти беззвучно бормочет: «Говённая дрянь, свет не берёт».
– У меня есть камера, – шепчет ему Анна. – Не ахти что, твой же старый «Олимпус», который ты мне давал с собой в Грецию, а потом не стал забирать…
Глаза Йорги вспыхивают ярче концертных прожекторов, и голос предательски вздрагивает, когда он говорит:
– Гениально. Давай её сюда.
Заполучив камеру, он сразу, не примериваясь, нажимает на спуск, потом ещё раз, удивлённо приподнимает бровь: «Ну-ка, ну-ка», – поднимается со стула, с камерой в одной руке и почти полной бутылкой сидра в другой, делает несколько неуверенных шагов вперёд и в сторону, присаживается на корточки, снова встаёт; в общем, можно забыть, что здесь был какой-то Йорги. Нет его больше. В смысле, наконец-то он снова есть.
– Какая ты молодец, что взяла с собой камеру, – говорит Томас Анне.
– А я её всегда беру, когда мы идём куда-нибудь с Йорги. На всякий случай. Всё жду, вдруг он заорёт: «Какой кадр!» – схватится за телефон и начнёт ругаться, что ни хрена не выходит. И тут я такая: «А у меня с собой твой «Олимпус», совершенно случайно из сумки не вынула». Ну вот, дождалась.
– Как здорово придумали! – восхищённо шепчет Алдона, раскрасневшаяся от выпитого вина. – Сперва на органе играют, как в церкви, и вдруг, откуда ни возьмись, аккордеон. Сверху, из-под самого потолка. Видишь, куда аккордеониста усадили? Я сама не сразу разглядела, его отсюда почти не видно.
– Да вижу я, вижу, – кивает Руслана, отвернувшись, чтобы подруга не заметила, как по её щеке катится не то счастливая, не то злая слеза. – А знаешь что? Давай-ка ещё с тобой выпьем, – говорит она.
– За музыку, – кивает Алдона, протягивая бокал.
– За музыку, – мрачно повторяет Руслана. И вдруг добавляет: – Я её ненавижу. Вся жизнь моя из-за этой сраной музыки псу под хвост.
Вот уж чего не собиралась говорить. Но зачем-то сказала. Не надо было пить вино перед самым концертом. И Алдону не надо было звать. Думала, подруга поможет отвлечься, но, положа руку на сердце, чем тут поможешь. Ничем.
– Русонька! Ты чего? – пугается Алдона. – Я что-то не то сказала?
– Извини, – говорит Руслана. – Что-то меня повело с полрюмки. Извини, дорогая. Не бери в голову. Я старая дура, а ты вообще ни при чём.
– Аккордеонист, кстати, совсем неплохой, – благодушно говорит Ларри. – Хорошая техника. А что звук не очень, так это не его вина. Да и вообще ничья. Грех требовать от концерта на рынке идеального звука. В таких условиях как есть – уже чудо. Организаторы молодцы.