— Само собой, друг, мы только выпьем по стакану кьянти, и спать…
Через три недели плавания нас застал сильный шторм. Каравелла тяжело переваливалась, с волны на волну, падая между пенными горбами, и снова тяжело поднималась на свинцовые водяные горы, которые вырастали на её пути. Она шла по воле волн, сражаясь со штормом. Зарифленные паруса рвались под порывами сильного ветра, глухо стонали реи, перегруженные весом мокрого такелажа, скрипел рангоут, хлестали по лицам матросов мокрые лини, наказывая за неуважение к кораблю.
Сама природа взбесилась, указывая каждому место в этой жизни и не желая никого жалеть. Боги и люди, призраки и мифологические животные, всё это казалось чем-то нереальным и трудно объяснимым, или настолько аморфным и далёким, что их не следовало и принимать во внимание. Природа легко и быстро доказывала слабым людишкам, кто, на самом деле, в этом мире главный.
Огромные волны ударяли в борт корабля, норовя его разбить и бросить в глубину самой пучины, расцвеченной пятнами пены, мусора, собранного с берега, кусками мёртвых рыб и корабельной обшивки. Большинство членов команды укрылось в трюмах и каютах, наглухо задраив пушечные порты и всевозможные люки. Только вахтенные и аварийная команда, в числе которой находился и я, «застряли» наверху.
Алонсо Перес свалился от морской болезни, которая стал его трепать, как только начался шторм. Мне же было не до неё, как штатный вахтенный навигатор, я пытался выправить курс на прежнее направление, но ветер постоянно менялся, и судно было вынуждено лавировать, увиливая от огромных волн, грозящих разбить корабль.
Где-то недалеко находилось побережье Флориды, и перед нами замаячила реальная опасность попасть на рифы и в дребезги разбить корабль, потеряв его навсегда, а вместе с ним и наши жизни. Все три мачты корабля протестующе стонали, жалуясь на сильный ветер. Их скрип складывался в интуитивно понятные для меня слова.
Грот-мачта басовито гудела, рассказывая, как ей тяжело и, в то же время, обнадёживая меня, как единственного понимающего, что она выдержит и не такой шторм. Фок-мачта, как юнга-марсовый, задорно скрипела, ужасаясь, каждый раз, всё более и более могучим волнам, которые с размаху обрушивались на корпус корабля, обдавая её пенными брызгами.
Старчески брюзжала бризань-мачта, принимая на себя удары стихии и предупреждая, что если мы не озаботимся мешающим ей крюйселем, то она вскоре потеряет свою верхнюю часть и кто-то из команды, не исключено, что это будет рулевой, получит по голове обломком мачты.
И я услышал её. Стоя рядом с рулевым, в штормовой одежде, старой треуголке, прилипшей плотно к голове, уже насквозь промокшей, я полез на мачту, вместе с одним из вахтенных, чтобы закрепить растрёпанный рангоут. По рангу мне это было не положено, так же, как и по праву рождения, но забота о корабле была выше сословных предрассудков, а желание спасти корабль перевесило страх перед морской стихией.
Перескакивая по вантам, как две обезьяны, мы закрепляли верёвки такелажа, вырванные из гнёзд штормом, не давая им увеличить трещину в мачте, грозившую обломиться под напором ветра. Бизань-мачта была самая низкая из трёх, но, тем не менее, раскачиваясь высоко над палубой, я ощущал непередаваемые эмоции.
Когда корабль нырял вниз, между двумя горбами исполинских волн, я вдруг оказывался наравне с ними, уверенно глядя на огромную массу воды, которая могла в одно мгновение утопить меня, как маленького котёнка. Свинцово-серые, с пенными гребешками, все в пятнах серо-белой пены на поверхности, они внушали ужас всей неотвратимостью, отчего сердце пряталось глубоко в пятки, при одном взгляде на них.
Судно совершало поворот, оказываясь на горбу уходящей волны, и я снова взмывал вверх, ближе к небу и солнцу, тщательно скрывающемуся за грозовыми облаками. Ветер схватывал меня за шерстяной, грубый и промокший, как и всё остальное бельё, кафтан. Вгрызаясь своими острыми невидимыми зубами, он рвал одежду, как злая собака первый попавшийся предмет. Колючие струи косого дождя хлестали по щекам, не стесняясь своих поступков, как разъярённая изменой женщина. К ним добавлялись солёные брызги океанских волн.
Они словно соревновались с пресной дождевой водой, кто из них сильнее накажет сластолюбца, посмевшего изменить своей единственной любви — морю. И никакие нежные и испуганные слова, слетавшие с помертвевших губ моряка, не смягчали их ни на минуту, а лишь усиливали порыв негодования. И они снова и снова хлестали со всех сторон моряка солёной и пресной водой, пока не заставляли его умыться собственными слезами и не броситься самому в океан, ища в нём спасение от ветра.
Спустившись с бизань-мачты, я встал у штурвала и вместе с рулевым продолжал вести корабль, отворачивая его от неповоротливых, но несокрушимых волн, поднимающихся со всех сторон.
Шторм разнес корабли эскадры в разные стороны, разбросав по разбушевавшемуся океану. Наш «Санто-Доминго» оказался в наихудшем положении, что, впрочем, было неудивительно. Это уже стало признаком стабильности для меня, а для Алонсо было неприятной неожиданностью.
Шторм усиливался, и нас всё больше относило к югу, отрывая от остальной эскадры. Вскоре последние мачты идущего впереди и позади корабля поглотили волны и подступившая темнота. Целые сутки «Санто-Доминго» носило по волнам, и каравелла, отчаянно скрипя снастями и мачтами, цеплялась изо всех сил за поверхность моря, не давая безжалостной буре себя утопить.
Утро второго дня застало наш корабль недалеко от цепочки островов, терявшихся в утренней дымке и не позволяющей хорошо разглядеть их. Сориентировавшись по солнцу, с помощью астролябии и других навигационных приборов, мы с Алонсо определили и проложили новый курс. Открывшиеся нам острова оказались, как мы и предполагали, Багамскими и, оставив их позади, мы направились к Гаване, вскоре догнав основную эскадру.
За это время нам повстречались три корабля, бороздившие морские просторы под английскими и голландскими флагами. Рассмотрев нас, они проплывали мимо, двигаясь своим курсом и не рискуя показать враждебные намерения. А может, таковых у них и не было, и мы встречали обычных, хорошо вооружённых торговцев. Не знаю, нам не было до этого дела.
Ровно через месяц и четыре дня наша эскадра, несколько потрёпанная штормом, зашла в порт Гаваны, так хорошо знакомой мне по прежним временам.
Вместе с Алонсо мы прошлись по улицам уютного города, посетив и монастырь францисканцев, который милостиво приютил меня три года назад, и моего учителя фехтования, Алехандро Алькалло. Алехандро не узнал меня, что было более, чем естественно. Ведь в то время я был слабым подростком, со сломанным носом, а сейчас производил впечатление благообразного юноши, лёгкой степени упитанности, но с несколько жёстким взглядом карих глаз.