Фонтейну достается "прыз" вот уж несколько лет, и сегодня он опять его получает: рассерженная Кларисса стоит перед ним, держа в руке сумку для покупок, полную, как кажется, японских младенцев, больных кататонией.
На самом деле это куклы младенцев в натуральную величину, произведенные в последние годы прошлого века для утешения бабушек с дедушками, живущих вдалеке от внуков, каждая кукла сделана по фотографии реального ребенка. Выпускала их в Мегуро фирма под названьем "Близняшки", и они вскоре стали популярной среди коллекционеров ценностью, ибо каждый экземпляр был уникальным.
– Не нужны мне они, — говорит Фонтейн.
– Слушай, ты, — наседает Кларисса, борясь со своим говором. — Никуда ты не денешься, ты их возьмешь. Ты их берешь, ты их толкаешь, ты получаешь не меньше доллара, и ты отдаешь его мне. Потому что иначе я ни за что не останусь в этой дыре, где ты бросил меня рядом с этой сумасшедшей сукой, на которой ты женат.
На которой я был женат, когда ты "женила" меня на себе, размышляет Фонтейн, и это ни для кого не секрет. К упомянутой Турмалине Фонтейн, известной также под кличкой Жена Номер Раз, вполне адекватно, как полагает Фонтейн, походит эпитет "сумасшедшая сука".
Турмалина — воплощенный кошмар; лишь ее необъятная талия и неизлечимая тупость не дают ей сюда заявиться.
– Кларисса, — протестует он, — если б они хоть были новенькие, в упаковке…
– Они не бывают в упаковке, ты, идиот! С ними всегда играют!
– Ну, значит, ты знаешь рынок лучше, чем я, Кларисса. Сама, значит, и продавай.
– Ты хотишь поговорить про алименты?
Фонтейн смотрит на японских кукол.
– Господи, вот ведь уродцы. Выглядят как мертвые, ты понимаешь?
– Потому что их надо заводить, болван. — Кларисса кладет сумку на пол и хватает за голову голого мальчика. Она вонзает свой длинный изумрудно-зеленый ноготь в затылок куклы. Пытается продемонстрировать еще одну уникальную, сугубо индивидуальную особенность этих игрушек — цифровую запись младенческих звуков, а может быть, даже первых слов прототипов, — но вместо них раздается чье-то нарочито тяжелое дыхание, а после него — ребячливое хихиканье в сопровождении разноголосья детских ругательств. Кларисса нахмуривается. — Кто-то их уже поломал.
Фонтейн вздыхает.
– Сделаю все, что смогу. Оставь их здесь. Ничего не могу обещать.
– Лучше молись, чтобы я их здесь оставила, — говорит Кларисса, швырнув младенца в сумку вниз головой.
Фонтейн украдкой бросает взгляд вглубь лавки, где на полу, скрестив по-турецки ноги, сидит босой мальчик, постриженный почти под ноль, раскрытый ноутбук — на коленях, сам весь внимание.
– Это еще что за черт? — вопрошает Кларисса, подойдя ближе к стойке и впервые заметив мальчика.
Данный вопрос почему-то ставит Фонтейна в тупик. Он теребит свои лохмы.
– Он любит часы, — говорит Фонтейн.