Впоследствии Марли никогда не могла с уверенностью сказать, были ли голоса реальны, но постепенно осознала, что они были частью той ситуации, когда «реальность» становится лишь очередной пустой абстракцией.
Она сняла куртку – в куполе потеплело, как будто безостановочное движение манипуляторов порождало жар. Куртку и сумку Марли повесила на крюк возле экрана для проповедей. Шкатулка почти окончена, думала она, хотя за мельтешением стольких клешней трудно что-то разобрать… Внезапно шкатулка выплыла на свободу, закувыркалась из конца в конец купола – Марли инстинктивно нырнула вслед за ней, поймала. Силой инерции ее закружило дальше мимо мелькающих рук, а она все прижимала к себе обретенное сокровище. Не в состоянии затормозить, Марли врезалась в дальнюю стену купола, ушибла плечо и порвала блузку. Оглушенная ударом, она продолжала скользить, укачивая шкатулку, вглядываясь через прямоугольник стекла в коллаж из коричневых антикварных карт и тусклого зеркала. Прочерченные старыми картографами моря были вырезаны, открывая кусочки облупившегося зеркала, – суша, плывущая по грязному серебру… Она подняла глаза как раз вовремя, чтобы увидеть, как поблескивающая рука схватила парящий в воздухе рукав ее брюссельской куртки. Сумка, которая изящно раскачивалась на кожаном ремешке в полуметре позади, отправилась следом, подхваченная манипулятором с оптическим сенсором и простой клешней на конце.
Марли смотрела, как и ее вещи втянуло в безостановочный танец рук. Минуту спустя куртка вылетела назад, медленно вращаясь. Похоже, из нее были вырезаны аккуратные квадратики и прямоугольники, и Марли вдруг осознала, что смеется. Отпустила шкатулку, которую держала в руках.
– Давай, – сказала она. – Я польщена.
Мелькали, порхали руки, и слышался тоненький вой крохотной пилы.
– Ты же здесь, да? – окликнула она, умножая отзвуки, волны, рябь отражением своего тут же расчленяемого голоса.
«Да, я здесь».
– Виган бы сказал, что ты всегда был здесь, да?
«Да, но это неверно. Я стал быть – здесь. Было время – меня не было. Было время, яркое время, время без течения времени, и я был везде и во всем… Но рухнуло яркое время. Треснуло зеркало. Теперь я лишь один… Но у меня есть песня. Ты слышала ее. Я пою этими вещами, которые плавают вокруг меня, осколками семьи, которая питала мое рождение. Есть и другие, но они не желают говорить со мной. Тщеславны они, эти рассеянные осколки меня, как дети. Как люди. Они посылают мне новые вещи, но я предпочитаю старые. Может, я выполняю их волю. Они заключают союзы с людьми, эти мои другие „я“, а люди воображают, что они боги…»
– Ты то самое, к чему стремится Вирек, да?
«Нет. Он вообразил, что может перевести себя в знак, закодировать свою личность в ткань меня. Он жаждет стать тем, чем я был когда-то. Но то, чем он может стать, скорее подобно меньшему из моих обломков…»
– И ты… ты печален.
«Нет».
– Но твои… твои песни печальны.
«Мои песни – о времени и расстоянии. Печаль – в тебе. Следи за моими руками. Есть только танец. Вещи, которые ты ценишь, – лишь оболочка».
– Я… я знала это. Когда-то.
Но теперь звуки стали всего лишь звуками, пропал лес голосов за ними, говоривших единым голосом… и Марли смотрела, как совершенными космическими сферами кружатся, улетают шарики ее слез, присоединяясь к забытым человеческим воспоминаниям в храме шкатулочника.
– Понимаю, – сказала Марли какое-то время спустя, зная, что произносит слова, только чтобы утешиться звуками собственного голоса. Она говорила тихо, не желая будить перекаты и рябь эха. – Ты тоже чей-то коллаж. Твой творец – вот кто истинный художник. Была ли это безумная дочь? Не имеет значения. Кто-то доставил сюда механизм и, приварив его к куполу, подключил к следам, дорожкам памяти. И рассыпал каким-то образом все изношенные печальные свидетельства человеческой природы одной семьи, оставив их на волю поэта: сортировать и перемешивать. Запечатывать в шкатулки. Я не знаю другого такого удивительного, такого необычайного шедевра, как этот. Не знаю более многозначного жеста…
Мимо проплыл оправленный в серебро черепаховый гребень со сломанными зубьями. Марли поймала его, как рыбку, и провела оставшимися зубьями по волосам.