Арена

Мне тогда было восемнадцать. Не поверите, наверное, как и всему, но я была девственницей; сейчас так не принято, как и класть салфетки на колени во время еды; а я и с мальчиком целовалась-то только один раз — в пришкольном лагере, в походе с ночевкой; этот мальчик тоже обожал «Остров сокровищ» и Патрика О"Брайена; Древний Рим придет потом. Любовь — это было нечто недоступное, запрещаемое самому себе, как мороженое во время диеты; в моей семье вообще непонятно, откуда дети брались; все, мужчины и женщины, увлекались историей, историей искусств, живописью — короче, чем угодно, только не настоящим. Наш дом был полон книг, засушенных цветов, ваз, с которых не стирали пыль — вдруг разобьются; ходить можно было только на цыпочках, говорить вполголоса, никаких животных и музыки, потому что кто-то обязательно писал научный труд всей своей жизни… Все мое детство прошло с нянями в доме нянь, а потом — в школе, с утра до вечера, куча дополнительных занятий: танцы, художественная школа, кружок скульптуры; летом — пришкольные лагеря, позже в других городах; я не жалуюсь — мои родители были сухари, с корицей и изюмом, но сухари; а так я ездила, общалась, фотографировала, носила короткие юбки и купальники, плавала, рассказывала анекдоты и страшные истории у костра… Нормальное детство. Только я не влюблялась; во-первых, я некрасивая; вы бы удивились, увидев меня: вам, наверное, представилась эдакая светская львица, окрутившая знаменитого актера, блондинка или рыжая, реклама духов «Шанель номер пять»; а я не серенькая, средненькая, а прямо некрасивая: длинные светлые волосы, челка, из-под нее нос торчит. Смешная. Маленькие руки, ноги, а голова большая — это семейное, моммзеновское, мозгов много. Во-вторых, я знала все знаменитые истории о любви: Антоний и Клеопатра, Абеляр и Элоиза, Ремарк и Дитрих — и делала вывод, что любовь — это несчастье. Она всегда заканчивается попыткой суицида, болью, бытом — мне все сие ни к чему. Думала, что поступлю в университет, где половиной кафедр заведовали представители семейства Моммзенов, окончу его с красным дипломом — и пощады на экзаменах мне не светит никакой со стороны семейства; а иначе, без красного, никак в нем не жить; окончу аспирантуру, потом напишу труд жизни — я выбирала персонажа, страну, эпоху; а потом… А потом умру…

Это была бы счастливая жизнь.

Но я влюбилась уже на первом курсе.

Жить в доме, пока я учусь, мне не хотелось. Я спросила у отца и мамы, они посоветовались с дедом, бабушкой, тремя супружескими парами теть и дядь, и мне было позволено чудачество — снять квартиру в городе. По объявлению я нашла соседку; выделенных семьей денег плюс стипендия — не хватало сразу и на жизнь, и на где ее проводить; соседка оказалась классная — совсем другая, иная, добрая, глупая и невероятно красивая, она училась на актрису. Анна Скотт — вот это да, вот это львица: рыжая, кудрявая, в красных и синих платьях; розовых свитерах, желтых брюках — реклама «Юнайтед Колор оф Бенетон» плюс порошок «Ариэль». Мы дружили по-настоящему — закатывали в выходные пиры: индейка со сливами, курица с лимоном, утка с яблоками; пили вино, молочные коктейли; не спали ночами, когда она была влюблена; она влюблялась часто, так смешно, жестоко — все ее бросали; ходили по магазинам, покупали тряпки, косметику, гели для душа; клеили обои: розовые с золотом — в спальне, с фруктами и часами на полпятого — на кухне; слушали пацанячий бэнд Five. Первая сессия прошла абсолютно благополучно: никто из экзаменующих не был частью семейства Моммзен, только один молодой препод, фольклорист, спросил украдкой, уже ставя «отлично», чтобы не слышали готовящиеся: «вы из наших, университетских Моммзенов?» «нет, — ответила я, — совпадение; иначе я бы вас непременно предупредила заранее, еще в начале семестра»; он засмеялся, теперь уже на всю аудиторию, и извинился. Рождество я праздновала с родителями, не ожидала ничего такого: обычно мы просто заказывали еду из одного и того же ресторана домой и пили глинтвейн, плетя паутины из философий; но они в честь моих пятерок отправились в этот самый ресторан и заказали шампанское со льдом и ананасами; а за соседним столиком сидела Анна с каким-то своим очередным парнем; мы подмигнули друг другу, и ничего больше. Летом в экзаменах была моя тетя — специалист по древнерусской литературе; я готовилась, словно к скачкам с препятствиями на кубок графства; словно вручать мне его будет сам прекрасный молодой граф, неженатый, между прочим… Сдала на «отлично» первый; не тетин; пришла домой отоспаться; у нас в зале стоял классный диван — обитый черно-сине-красной пушистой тканью; «шкурами шотландцев», — шутила Анна всегда; я упала словно пьяная; снилось темное, влажное, шумящее, словно леса; а через полчаса меня разбудила Анна.

— Жозефина! Фифи, проснись! — трясла меня вместе с подушкой, кроватью, полом, как мне казалось; «чего?»; оказалось, ей дали роль — маленькую роль в новом фильме, парень, которого она любила тогда; «с которым она спала» — нельзя было сказать вот так просто, жестоко и цинично, будто знаешь жизнь; она правда их всех любила; тогда я считала, что это особая форма глупости, сейчас думаю, что это особый талант, необычный и трогательный, как умение выпукивать сложные мелодии; парень работал помощником режиссера. Фильм был про старые уличные банды; вроде «Банд Нью-Йорка» Скорсезе и «Брайтонского леденца» Грэма Грина, только без американского пафоса первого и католицизма второго. «Круто, — сказала я, — а у меня «отлично» «у тебя всегда будет «отлично» «ты меня оскорбляешь или ты ко мне равнодушна?» «нет, я заклинаю силы природы». Она купила две бутылки вина и корицу с кориандром; я пошла готовить глинтвейн по папиному рецепту. «Через два дня у меня тетя Пандора, она меня уничтожит, как ядерный взрыв, если я ошибусь хоть на одно имя или дату»; я и вправду боялась. Вам и не представить такого страха — перед темнотой разве что… А Анна боялась играть: вдруг окажется, что она бездарна и некрасива; вынула из сумки платье для роли — крошечное, клетчатое; белые гольфы; «по Набокову, что ли?»; мы от экзистенциального ужаса, что все в наших руках, напились, хохотали, а потом заснули вместе, в объятиях, не зная, что нас ждет впереди.

— Фифи, — опять она, утро блеклое, серое, будто несвежее белье, — Фифи, я боюсь одна…

— А я-то чем могу помочь? — голова раскалывалась, а ощущения обострились, будто кто-то подменил меня ночью на другую — более одинокую; прожившую всю жизнь в центре города, в квартире с кошками, геранями, книгами только о море; странная история…

— Пойдем со мной.

— Я же не могу тебя держать за руку в кадре…

— Просто посидишь где-нибудь на полотняном стульчике…

— Ты думаешь, меня пустят?

— Черт, нет, наверное, ведь я никто, — и покраснела; я завернулась в плед и побрела на кухню в поисках холодной чистой воды; налила из-под крана; пузырящуюся, белую. — А может… — Анна прошла со мной на кухню, она уже оделась: розовое, синее, голубое, немного серебра; накрашена чуть-чуть, такая светлая, легкая, хоть на руки, в машину, на пикник. — У нас съемки в городе, на площадке, среди настоящих жилых кубов; может, ты посидишь, подождешь меня возле одного дома? Мне просто будет легче — знать, что ты где-то рядом; и если я завалюсь, — она засмеялась, — мы поедем и купим что-нибудь вкусное. Обещаю ту же поддержку в день тети Пандоры.

Знаете, есть такие отношения с людьми, когда нельзя отказать. Собственно, проблема наркомании. Я оделась — как всегда, как учительница: полосатая бело-серая рубашка с острым воротником и рукавами по локоть, черная юбка, вязаный черный жилет, черные колготки на пятьдесят ден, в нашей семье женщины презирали телесный цвет как самый ненатуральный, и туфли — вот туфли были очень хороши; мне их подарила, собственно, тетя Пандора; на высоком каблуке, с острыми, загнутыми, как персидские, носами, с крошечными бантиками. Положила в рюкзак несколько толстенных книг по древнерусской литературе, пару персиков и яблок, ломтики ветчины, хлеб и маленькую пепси; мы вызвали такси, поехали куда-то в центр; занялся день, пасмурный, прохладный, словно осенний, а не весенний; демисезон, еще чуть-чуть дождя, пальто из драпа, замшевые сапоги, черный зонт тростью; мое любимое время года. Анна ушла за желтую пленку, там толпилось невероятное количество народа, а я выбрала подъезд, лавочку, двор; где встретиться — мы договорились.

Просидела я часов пять; читала, читала; никто даже не вышел собаку прогулять; видно, все знали о съемках, побежали смотреть. Или, наоборот, всех попросили не выходить. Не высовываться… Однажды одна любопытная старушка высунулась в окно и вывалилась, упала и разбилась. Это увидела вторая старушка, тоже высунулась, чтобы рассмотреть получше, тоже упала и разбилась. Это увидела третья старушка… Тут на мою страницу упала тень. Кто-то не очень высокий встал прямо передо мной, вызывающе и неприлично. Я подняла глаза. Он был и вправду невысокий, тонкий очень, но мускулистый; знаете, как эти элегантные, точно смокинги, собаки типа спаниелей; длинноногий, в бледно-голубых джинсах, тяжелых черных ботах, как у нацистов, с высокой шнуровкой, в белой рубашке с закатанными рукавами; на талии завязана джинсовая куртка в тон штанам. Черные волосы зализаны, взбит кок а-ля Элвис. Жутко подведенные глаза, как у французской проститутки в старом черно-белом кино. И куча цепочек повсюду. Пахло от него резко потом, каким-то кремом травяным и очень крепкими сигаретами.

— Привет, — сказал он, — я Венсан. А ты кто? Мирный житель или положительная девочка со съемок, которой я говорю: «Вот бы влюбиться в такую»?

Я засмеялась. Он был очень красивый. И очень простой. Рядом с ним совсем не было страшно, как обычно с незнакомыми знакомящимися парнями. Он был просто ни на кого не похож — такой вывалившийся из реальности; не человек даже, существо. Я сразу подумала, что с ним хорошо в кино ходить, готовить пиццу, ненавидеть всех людей. Я не знала, что ответить, сказала: «меня зовут Жозефина, я здесь историю учу» — и протянула ему яблоко.

— Ой, здорово, — сказал он и плюхнулся рядом на лавочку, впился в яблоко заостренными, как у животных, зубами. — Главное, гонорары платят что надо, а пожрать дать звезде забывают — элементарное, Ватсон, всего лишь пару бутеров с ветчиной, и я готов работать сутки на ногах, как на рынке, за пару бутеров с ветчиной… У тебя нет бутера с ветчиной? Если есть, я на тебе женюсь, потому что ты невероятная, ты будешь послана самим Господом, как видение пастушку…

— Есть, — я хохотала уже во все горло, открыла рюкзак, достала бутерброды, персики, и мы устроили пикник.

А потом он спросил:

— Слушай, раз я женюсь на тебе — я честный парень, не обману, — можно я тогда посплю у тебя на плече? У меня два часа свободных до эпизода драки, а мой вагончик — проходной двор, я там никакой власти не имею: нет дара.