— Ненависть, — произнес Кейс. — Ну и кого же мне ненавидеть? Посоветуй что — нибудь.
— А кого ты любил? — спросил голос Финна.
Кейс заложил крутой вираж и спикировал на голубые башни.
Навстречу с украшенных солнечными дисками шпилей устремились сверкающие пиявки, сделанные из подвижных световых плоскостей. Они кружились сотнями, безо всякого порядка, словно листки бумаги, подхваченные ветром и оседающие на мостовую.
— Глитч — системы, — пояснил голос.
Полный жгучего омерзения к самому себе, движимый этим омерзением, Кейс рвался к цели. "Куанг" пробил первую линию обороны, расшвырял световые листья — но утратил при этом какую — то долю своей плотности, вещественности, информационная ткань заметно ослабла.
И тогда — силой древней алхимии мозга — в руки Кейса влилась ненависть.
За мгновение до того, как жало "Куанга" пронзило фундамент первой башни, Кейс достиг мастерства, превышавшего все мыслимые и немыслимые пределы. Выйдя за пределы этого, за пределы личности, за пределы самоосознания, он двигался, слившись с "Куангом" воедино, уклонялся от противников фигурами древнего танца, танца Хидео, с изяществом и легкостью, дарованными ему интерфейсом "тело — мозг" — и пронзительной, всепоглощающей ясностью желания умереть.
И одной из фигур этого танца было легчайшее прикосновение к тумблеру…
—
и 3–Джейн ответила песней,
тремя нотами, чистыми и высокими.
Истинное имя.
Неоновый лес, дождь, моросящий на горячий асфальт. Запах жареной пищи. Руки девушки, сомкнувшиеся на пояснице в душной темноте припортового гроба.
Но вес это отступало, уменьшалось по мере того, как отступал и уменьшался город, город Тиба, город упорядоченных данных компании "Тессье — Эшпул СА", город дорог и перекрестов, нанесенных на поверхность микрочипа, рисунка на пропотевшем, свернутом полоской и затянутом в узел шарфике…
Очнуться под голос, подобный музыке, под мелодичный, нескончаемый напев платинового терминала о швейцарских номерных счетах, о перечислении Сиону через багамский орбитальный банк, о паспортах и пропусках, о глубоких, фундаментальных изменениях, которые будут сделаны в памяти Тьюринга.
Тьюринг. Он вспомнил трафаретный загар под искусственным небом, тело, падающее с железного мостика. Вспомнил Дезидерату.
А голос все пел и пел, погружая его во тьму, но теперь это была его собственная тьма, его кровь и сердцебиение, тьма, в которой он спал каждую ночь своей жизни, тьма, прячущаяся за его веками, а не за чьими — нибудь еще.
А потом он проснулся еще раз, думая, что все еще спит, и увидел широкую белозубую улыбку, инкрустированную золотом, Аэрол пристегивал его в противоперегрузочную сетку "Вавилонского рокера".
И ритмичное, как удары пульса, биение сионского даба.