Невыразимый эфир

— Что вы видели в бункере? Вы казались таким потрясенным, — сказала она. — Вы не хотите рассказать мне об этом?

— Не стоит, — ответил он. — Не вникай в эти ужасы.

— Настолько страшно, что лучше молчать об этом?

— Еще хуже.

— Тогда не говорите ничего. Я боюсь.

— Не нужно. Пока ты со мной, с тобой ничего не случится. Это я тебе обещаю и клянусь.

Что за странные создания — люди? Обуреваемые желаниями, они блуждают без цели, сироты во всем, жалкие оболочки — дух разъедает их изнутри, а после испаряется в волнах эфира. Они ищут — и не находят, живут, не зная, какова цель их жизни, и на этом медленном и трудном пути немо страдают от непрочности своего существования. Вопреки внешней уверенности, они без конца изводят себя жестокими упреками; ярмо несбыточных желаний и груз развенчанных надежд гнетут их. И все же они будут продолжать свою бессмысленную одиссею, мечтая о лучшей участи, уверенные, что даже если они и сбились с пути, скоро они выйдут на прямую дорогу, что у них еще будет время воплотить свои миражи — или безумства, и на закате жизни, в горниле своего непостоянства, они приходят к горьким разочарованиям. Человек есть сумма всевозможных слабостей. Все есть суета и погоня за ветром, — думал паромщик, шагая вперед.

Покинув забетонированный участок зоны, путники оказались в каменистой местности, пересекаемой узкой тесной тропинкой. Дорожка бежала извилистой нитью, порой исчезая среди папоротников и зарослей ежевики, покрытых шипами, крупными, как клинки. Путешественникам казалось, что они теряют драгоценное время, блуждая среди скал и валунов, выщербленных ветром, угловатых и безжизненных. Больше всего это напоминало лунную поверхность — мертвый мир цвета меди и антрацита, охраняемый застывшими формами. Теперь они двигались намного медленнее, измученные и ослабевшие: каменный атолл был поистине непроходимым. То и дело они останавливались, чтобы перевести дух и промочить горло. Наконец растительное царство вновь заявило о своих правах. Паромщик и девушка выбрались из хитросплетений лабиринта отвесных камней и вновь погрузились в океан ласковой зелени.

Вскоре путь их пролег через поле подсолнухов. Растения были так высоки, что макушки их смыкались над головой, образуя галерею, а крепкие стебли по толщине не уступали хрупким запястьям молодой девушки. Под желто-коричневым пологом им открылся другой мир, подспудный и странный, населенный беззаботными крошечными созданиями, зачарованный мягкими тенями и ватной тишиной. Здесь почти не было движения воздуха, только легкий ветерок изредка пробегал по огромным гладким листьям. В этом замкнутом мирке путники ощущали себя богами-гигантами, настоящими титанами. Ни солнца, ни окрестных рощ — они не видели ничего, кроме ближайшей цели, самого незначительного отрезка, и эта близорукость угнетала сознание, привыкшее к необозримым пространствам зоны. Посреди поля росло высокое вишневое дерево; проходя мимо него, путники разглядели дюжину пластмассовых кукольных голов, свисавших с ветвей. Все они были разными и слегка покачивались, прицепленные за волосы. У подножия дерева зияла небольшая продолговатая яма. Вверху, среди вытянутых листьев, пластиковые лица под нажимом легкого ветерка поворачивались то в одну, то в другую сторону, словно плоды неизвестного урожая. Застывшие улыбки и полузакрытые глаза внушали смутную тревогу. Время не пощадило эти искусственные творения. И все же зловещее зрелище несло в себе зерно красоты — некую грустную прелесть. Что за страдание могло создать подобное?

В конце дня они набрели на старый фургон. Одно колесо у него отсутствовало, и с этого боку повозку подпирал крепкий деревянный чурбан. На потрепанных афишах еще можно было прочесть название передвижного цирка — какая-то средиземноморская фамилия. Они решили заночевать здесь. Паромщик выругался сквозь зубы, ударившись головой о низкий навес. Девушка с расторопностью маленькой хозяйки обшарила тесный фургон. Они наскоро привели в порядок убогое помещение, рассовав по углам весь загромождавший его хлам.

Девушка недоумевала, как могли вызывать интерес развлечения, изображенные на пожелтевших плакатах. Паромщик долго объяснял ей, что были времена, когда люди ценили фантазию и эффектные зрелища. Дети радовались забавным животным, загримированные артисты высмеивали взрослых, и этот пестрый мир, эти жалкие паяцы удостаивались смеха и аплодисментов. Девушка пожимала плечами: образы ни о чем ей не говорили. Паромщик не знал, как еще ей ответить, и сам раздражался от нехватки слов.

— То была другая эпоха. Люди главенствовали над миром животных. Иногда зверей сажали в клетки, чтобы лучше их изучить. Или выводили их напоказ, с плюмажами и цветными лентами, чтобы поразвлечь публику. Там еще были музыканты…

— Лишение свободы — это не предмет для шуток. Когда мы бродим по унылым улицам города, мы сами как звери в клетке, и я не думаю, что хоть у кого-то возникает желание радоваться этому. Мне бы не понравилось, если бы на меня вот так глазели. Те люди были просто идиотами.

— Что же, такая точка зрения тоже имеет право на существование, — ответил паромщик, зевая.

— Зачем надо непременно доминировать над животными или растениями?

— Потому что они дикие, в отличие от нас, цивилизованных. Победа порядка над моралью. Все просто.

— Мы — цивилизованные? Настолько разумные, что нарочно пилим сук, на котором сидим. Замечательно. И куда девалась наша осмотрительность?

— А куда девалось твое чувство юмора? Разве ты не видишь всей иронии ситуации? Охотники, сейчас мы превратились в дичь, и я уверен, что зона помирает со смеху, глядя на наши кружения и злоключения. Это бешеный вальс безумцев, низвержение героев. Но в одном ты права, и меня даже удивляет такая проницательность.

— В чем же?

— Мы невероятно самонадеянны, ослеплены нашей так называемой цивилизованностью и нашими лживыми ценностями. Мы захлебываемся в модернизме и технологиях и думаем, что вышли на главную дорогу. Естественно, планета избавляется от мусора, и теперь мы на ней — нежеланные гости. Зона каждый день напоминает нам эту убийственную истину: человек есть раковая клетка, яд, отравляющий мир — его собственный мир.