Она смерила его голодным взглядом:
– Я ошибалась. Для нас это будет вовсе не страшным. Хотя я чувствую себя эгоисткой – ведь ты ничего не получил…
– Но мне просто замечательно! – возразил Линдсей.
– Ты говорил, что любишь меня.
– Это говорил не я, а гормоны… Конечно, я глубоко тебя уважаю, по-товарищески… Извини, что у меня вырвались те слова. Прости меня. Я совсем не то имел в виду, честное слово.
– Не то… – повторила она, надевая блузу.
– Не обижайся. Тебе нужно было узнать, что это такое. И я тебе очень благодарен. Теперь я совершенно новыми глазами смотрю на мир. Любовь… это понятие не имеет смысла. Может быть, для других, в другие времена…
– Но не для нас?!
– Нет. Я чувствую себя так неудобно… Свести переговоры к сексуальным стереотипам… Ты, без сомнения, нашла это оскорбительным. И неприемлемым.
– Меня тошнит, – сказала она.
– Ну как? Теперь порядок? – спросил президент, морща нос-пуговку. – Не будешь больше про иссушение наших жизненных соков?
– Никак нет, сэр, – отвечал Линдсей с дрожью. – Теперь мне лучше.
– Вот и хорошо. Дип-два, развяжи его.
Та распустила веревки, которыми Линдсей был распят на стене пещеры.
– Я избавился от этого, – сказал Линдсей. – Теперь я все понимаю, но когда супрессанты начали действовать, все стало кристально ясным.
– Тебе, может, и стало кристально ясным, но тут и женатые люди есть. – Сенатор-один крепко взял за руку депа-первого.
– Извините, – сказал Линдсей, растирая занемевшие руки. – Вот на таких штуках они все там сидят. Только Нора теперь бросила. Я и не знал, что так далеко зашло. Они просто не знают жалости. Они не испытывают благопристойного стыда и смущения, сопутствующих сексу. Они меж собой связаны точно и аккуратно, как шестерни. Мы должны совратить их.
Линдсей оглядел присутствующих. Сенатор-три с коротко стриженой головой-тыквой; судья-три, преспокойно ковыряющий ногтем в зубах…
– Будет нелегко, – сказал он.