Киммерийская крепость

– Спокойной ночи, мамулечка.

Москва. Октябрь 1927

Предоставив Мишиме полный отчёт о вчерашних событиях, Гурьев, стараясь не выдавать своих расстроенных чувств, выслушал нагоняй – не за то, что дрался, а за демонстрацию и болтовню, – отправился в школу. И еле дождался конца уроков. Он и без выволочки учителя понимал, что переборщил вчера с эффектами. И хотя мог бы найти этому факту миллион оправданий, отнюдь не собирался этого делать. Ошибка. Придётся отвечать. И исправлять. Если получится.

Ирина пришла к Манежу, как и было условлено. По её лицу, по стеснённым, угловатым жестам Гурьев понял, что действительно переборщил. И сильно. Но всё-таки – она пришла! Значит – всё будет в порядке.

– Знаешь, что-то не гуляется сегодня, – он вздохнул.

– Погода, – поспешила ему на выручку Ирина.

Гурьев был ей очень благодарен, но такого лёгкого способа побега не принял:

– Не в этом дело. Давай посидим где-нибудь, недалеко, перекусим.

– Гур! Ты с ума сошёл?!

– Идём, идём. Надо же поговорить. Тебя распирает от вопросов, а мне следует на них ответить.

Ирина несколько секунд пристально смотрела на него, как будто видела впервые. Покачала головой, – не то удивлённо, не то укоризненно. И вдруг шагнула к нему, решительно взяла под руку:

– Хорошо. Идём.

Гурьев остановил пролётку, велел ехать в Зарядье, в тот самый трактир, где держал нечто вроде явки на всякий непредвиденный случай, – с комплектом одежды, тайничком и прочими хитростями. Он появлялся здесь исключительно редко, так редко, что его лицо почти никому, кроме хозяина, не было знакомо. Но сейчас – пожалуй, лучшего места для разговора и придумать сложно.

Они вошли внутрь, и Ирина поняла, что Гурьев здесь – как рыба в воде. По тому, как вёл он её между столами, каким взглядом смотрел на публику и половых, как экономно и чётко двигался, усаживая её и усаживаясь сам. Это было так ни на что не похоже! Ни на что, известное ей. Ирина выросла в семье, в которой идея посетить подобное заведение даже не могла зародиться в мозгу. Её воспитание, усвоенные ею – вполне органично и необременительно – советские жизненные лекала, которые до сей поры примерялись к привычной действительности почти без заметных сбоев, – всё в ней громко протестовало против того, что происходило сейчас вокруг. Тёмный лес, угрюмый, зловещий, где из-за каждого пенька и кустика смотрит на тебя горящими угольками глаз опасность. И Гурьев, конечно же, не был коренным обитателем этого леса. Он был здесь чужим, как и она. Но если себя Ирина ощущала не столько Красной Шапочкой, сколько зайцем, то Гурьев… Нет, он не был волком в этом лесу. Волк – всё-таки местный житель. А Гурьев – он был здесь егерем, со спокойным любопытством наблюдающим за жизнью и борьбой биологических видов и следящим за тем, чтобы зайцы не обглодали всех деревьев, а волки и лисы не сожрали всех зайцев.

И публика, так явно вдруг утратившая интерес к вновь вошедшим. И расположение столика, за который они сели. И чистая скатерть, расстеленная ещё до того, как Ирина окончательно устроилась на стуле. И сахарница, полная ослепительно белого пиленого рафинада, появившаяся мгновенно – вместе с двумя стаканами ароматного горячего чая, в массивных серебряных подстаканниках, с ложечками не в стаканах, а на отдельном блюдце. И салфетки, и вазочка с оранжерейной гвоздикой, – всё это, а, главное, то, как спокойно воспринимал это Гурьев, окончательно утвердили Ирину в ощущении, что жизнь её вдруг совершенно непостижимым образом вошла в крутое пике. У неё даже уши заложило.

Чай оказался ещё и удивительно вкусным. И пирожное «Меренга», которое донесли через минуту, было восхитительно нежным, не приторным – то, что надо. Ирина уже без опаски осмотрелась. И, вздохнув, подняла глаза на Гурьева:

– Гур, а… А почему ты его не убил?

Он посмотрел на Ирину, – как ей показалось, с любопытством:

– Тебя интересует техническая сторона вопроса? Или моральная?

– Обе, – чуть подумав, произнесла Ирина.