— Надолго?
— На пол-сегодня. В семь отходит мой корабль.
— Корабль… Что вообще происходит?
Я открыл было рот, но холодный скользкий червячок крутнулся вновь. Молчи, она ведь даже не спрашивает, куда ты едешь! Додавливая гада, я старательно проговорил:
— Плыву в Стокгольм, в архив Социнтерна. И даже под чужим именем. Чернышов Алексей Никодимович, корреспондент «Правды».
Я глубоко вздохнул, переводя дух от этого смехотворного для нормальных людей подвига — но слышал бы меня Ламсдорф! ведь я разом перечеркнул многодневные усилия многих людей, старавшихся обеспечить максимально возможную безопасность моему делу и моему телу! — я на выдохе вдруг попросил, сам не ожидая от себя этих слов:
— Только не говори никому.
— Да уж разумеется! — выпалила она. — Хватит с меня сцены, которую ты устроил перед отлетом в Симбирск!
— Я устроил?! — опешил я.
— Не надо повышать на меня голос. Конечно, ты. Не Квятковский же.
Я молчал. Что тут можно было сказать.
— Он весь наш коньяк выпил, — пожаловалась она.
Я улыбнулся.
— Пустяки. Я ни секунды не сомневался.
— Он очень замерз! — сразу встала она на защиту. Как хохлатка над цыпленком. Словно ястребом был я. — В Варшаве жара, он летел в одной рубашке — а на борту кондиционеры плохо работали, и все продрогли еще в воздухе. А в Пулкове этом болотном вдобавок и вымокли до нитки. Что же мне, жмотиться было?
— Да я же не возражаю, — сказал я. — Для того и нес, Стасенька.
Она вдруг рассеянно провела ладонью по лицу.
— О чем мы говорим, Саша…
Я устало пожал плечами.
— О чем ты хочешь, о том и говорим.