Земля ягуара

Мирослав развернулся спиной к надвигающейся стене, покрепче прижав Ромкино лицо к своей груди. Крышка, твердая и теплая, как бок печки, подхватила его под ягодицы, подняла над леером. Ромкины ноги стукнулись о брус, венчающий борт. Тело дернулось, но Мирослав не выпустил его голову. Как летучий ковер из сарацинских сказок, крышка понесла их над темной водой. Из отверстия в палубе вырвался огненный смерч, прыгнул следом, лизнул темные доски и отступил. Еще до того, как русичи погрузились с головой в темную воду, корабль превратился в столб пламени, перечеркнутый черными строчками полыхающих снастей.

Двое мужчин, развалившихся на большом покатом камне, вздрогнули, когда их ушей достиг грохот взрыва, но не оторвали глаз от величественного и страшного зрелища.

– Огонь и вода, – задумчиво протянул один, худой и бледный, завернувшийся в глухой черный плащ. – Единство и борьба. Два полюса смерти, противоположные воздуху и земле – полюсам жизни.

– Чего? – переспросил второй. – Опять ты мудрено…

– Балда, – беззлобно отозвался первый. – Неуч.

– Как не по-нашему кукарекать, так балда, – немного даже обиделся второй. – А как заряды закладывать, так умный. Вот посуди, Тимоха, если бы я не придумал вторую бочку под скулу подвесить, то что бы мы сейчас делали? Лежали бы на песочке да крабьи клешни сосали, – ответил он сам себе. – Вишь, малец-то шустрый какой вымахал. Нашел один заряд и снять не побоялся.

– Просто он не знал, что это, вот и не испугался. А сколько христианских душ на тот свет отправили?! – процедил сквозь зубы тот, кого назвали Тимоха. – Три десятка, не меньше.

– Да ладно, какие они христиане, нехристи совсем, – взвился второй. – Идолищам молятся, как язычники.

– Не идолищам, а статуям, – наставительно поднял вверх палец худой. – Да книжки читают на латыни а не на церковнославянском. А в остальном такие же, как ты. Молятся Отцу, Сыну и Духу Святому. Детей крестят. Только вот статуи эти… Ты в приличном обществе не брякни, что католики – нехристи. Христиане они. А то, что веры православной, от византийских императоров пришедшей, не до конца разделяют, так заблуждение то. А заблуждение не грех. – Он снова наставительно поднял вверх большой палец. – Понял?

Второй собеседник молча кивнул, уже давно привыкнув к странным речам напарника, которыми он разражался после каждого крупного смертоубийства. Но вдруг его насторожила мысль.

– Я не понял, почему такие же, как я. Ежели я веры православной, от Византии, – он мелко перекрестился, – а ты не такой, как я. И не католик?

– Ладно, нечего разлеживаться, пойдем берег осмотрим на всякий пожарный, – оборвал его Тимоха. – Да пора проводников наших из-под камня вытаскивать – а то забились, дрожат, как оленьи хвосты, – он пренебрежительно кивнул на молитвенно сгорбленные спины двух индейцев, насмерть перепуганных грохотом взрыва, – да к дому править.

– Думаешь, кто выжить мог? – с сомнением спросил второй.

– Мог – не мог, решает бог, а наше дело прыг да скок, – неожиданно срифмовал строчку Тимоха, что свидетельствовало о прекрасном настроении доморощенного пиита.

Мирослав высунул из-за камня всклокоченную голову, покрытую смесью песка и крови. На берегу было тихо. Несколько раз ему мерещился шорох гальки, осыпающейся под чьими-то шагами, и плеск весел, но поручиться, что это не морок, он не мог. Голова невыносимо гудела после удара о какую-то доску. Соль раскаленным прутом жгла разорванный бок. Мелкие морские гады щекотали кожу острыми коготками, пытаясь добраться до теплой алой жидкости, окрашивающей воду в розоватый цвет. Хорошо, что в огромную ванну, вырытую большой сплющенной рыбой, похожей на палтуса, не могли забраться твари покрупнее. Воин явственно различал скрежет и щелканье их челюстей, рвущих на части труп той самой рыбы, почти пополам разрезанной его острым клинком.

Ромка тихонько застонал. В ночи над водой звуки разносятся очень далеко. Мирослав в очередной раз взмолился всем богам, чтобы люди на берегу, если они все еще были там, не услышали этого стона. Тогда они придут и доделают то, чего не смогли завершить огонь и вода.

Глава пятая

На севере рассвет наступает постепенно. Сначала мир превращается из черного в серый. Потом появляются первые тени, густеют. Предметы постепенно выступают из сумрака, приобретая все более четкие очертания, и наконец проясняется горизонт. В тропиках утро приходит неожиданно, словно какой-то атлет метает в небо солнечный диск, который немедля начинает огнем жечь непривычную кожу.

Мирослав разлепил сухие губы, стряхнул с ресниц колючие песчинки и выглянул из-за камня. Разорванный бок отозвался жгучей болью. Выругавшись про себя, он попытался припомнить ночные события.

Память, извлекая из своих темных уголков какие-то обрывки, валила их в одну кучу. Взрыв, огонь, боль. Он тащит едва трепыхающегося Ромку за ворот. Сверкает лезвие ножа, пластая огромную, плоскую, как тарелка, рыбу с полуметровым шипом на конце гибкого хвоста. Удар в живот. Нет, удар был не на мелководье, а подле борта, а парня он тащил уже после взрыва, но до того, как, захлебываясь морской водой, пытался удержать над водой голову и одновременно увернуться от сыплющихся с неба горящих досок. А Ромка… Ромка! Где?!