Он снова здесь

– Каким людям?

– Некоторое время я и сам заведовал пропагандой и знаю. Чтобы привлечь к себе семьсот тысяч человек, требуется десять тысяч мужчин. Если они фанатичны.

– Десять тысяч? Каких еще мужчин?

– В теории – десять тысяч штурмовиков. И это еще осторожный подсчет. Но штурмовых отрядов у вас же нет, не правда ли? Тогда вам потребуются как минимум пятьдесят тысяч.

– Ну вы и затейник, – отозвался Зензенбринк в наилучшем расположении духа. Мне послышался на заднем плане звон бокалов. – Вы поаккуратнее, а то вас однажды кто-нибудь воспримет всерьез!

И он повесил трубку.

Этот момент прояснился. Зензенбринк явно в дело не вмешивался. Одобрение шло из самого народа. Конечно, еще могло оказаться, что Зензенбринк – законченный лжец и очковтиратель. Сомнения оставались – это самое неприятное в работе с людьми, которых ты не выбирал лично. Впрочем, в подобных вопросах он, по-моему, заслуживал доверия. Итак, я занялся производством требуемого дополнительного материала.

Как обычно, когда людям выпадают творческие задания не по плечу, им в голову приходят самые сомнительные идеи. Мне, видите ли, предлагалось сниматься в сумасбродных репортажах вроде “Фюрер посещает сберкассу” или “Фюрер в бассейне”. Я с ходу отклонил эту абсолютную чушь. Спортивные занятия политика совершенно излишни для населения. Сразу же после прихода к власти я прекратил всякую деятельность подобного рода. Футболист, танцор – они это умеют, и люди ежедневно видят, как те в совершенстве выполняют свою работу, это можно назвать даже искусством. Например, в легкой атлетике совершенный бросок копья – это же превосходное зрелище. А теперь представьте себе, что выходит кто-то вроде Геринга или матроны-канцлерши, которые, кстати, по комплекции похожи как две капли воды. И кому захочется такое видеть? Никакой красоты в этом не будет.

Разумеется, кто-то возразит, мол, канцлерша должна предстать перед народом в динамичном виде, и пусть, мол, демонстрирует не конный спорт с препятствиями или ритмическую спортивную гимнастику, но что-то безобидное, к примеру гольф, – поступит предложение из консервативных англофильских кругов. Но кто однажды видел хорошего игрока в гольф, тому вряд ли захочется глядеть на топтание бесформенной перепелки. А что подумают другие государственные мужи? До обеда она напряженно вдумывается во взаимосвязи экономической политики, а после обеда неуклюже колотит клюшкой по газону. А в купальном костюме – это вообще самый чудовищный вздор. Муссолини невозможно было отговорить. А в последнее время подобное устраивает этот сомнительный русский руководитель государства, мужчина интересный, ничего не скажешь, и все же он для меня пустое место. Как только политик снимает рубашку, его политике конец. Он просто-напросто этим говорит: “Смотрите, уважаемые соотечественники, я сделал потрясающее открытие – без рубашки моя политика становится лучше”.

Что за бессмысленное высказывание?

Я, впрочем, читал, что не так давно даже некий немецкий военный министр сфотографировался в бассейне рядом с особой женского пола. Когда армия была на поле боя или незадолго до того. При мне человек бы ни дня больше не остался на посту. Тут не потребовалось бы заявление об отставке, кладешь ему пистолет на письменный стол, пуля внутри, и уходишь из кабинета, и если у негодяя осталась хоть капля порядочности, он поймет, что делать. А если нет, то на следующее утро пулю найдут у него в голове, а голову – лицом вниз в лягушатнике. И тогда вся остальная страна вновь поймет, что случается с тем, кто нападает на армию в плавках и со спины.

Нет, развлечения в бассейне мной, разумеется, даже не обсуждались.

– Если это вам не подходит, то что вы хотите делать?

Вопрос задал мне Ульф Броннер, помощник режиссера, лет 35, на удивление плохо одет. Не так убого, как операторы, которые – как я знаю по моей теперешней работе – самые убого одетые профессионалы на свете, уступающие разве что фотожурналистам. Не знаю уж почему, но по своему опыту могу судить, что фотожурналисты подбирают те лохмотья, которые сваливаются с телеоператоров. Причина, очевидно, вот в чем: им кажется, раз камера у них в руках, то их самих как будто никто не видит. А я вот, заметив чью-то неудачную фотографию в журнале, когда человек, например, кривится в камеру, часто думаю: кто знает, как в тот момент выглядел очередной такой фотограф. Режиссер-помощник Броннер был одет лучше, но ненамного.

– Я займусь сегодняшней политикой, – ответил я ему, – и, разумеется, вопросами за ее пределами.

– Ну, не знаю, чего тут смешного, – пробурчал Броннер. – Политика – всегда гадость. Но пожалуйста, это ж не моя передача.

За годы я научился: фанатичная вера в общее дело нужна не всегда. В некоторых вещах она даже мешает. Я встречал режиссеров, которые от большой любви к искусству не способны были снять понятное кино. Так что безразличие Броннера было даже на пользу, ибо освободило мне руки, когда я задумал обличить жалкие достижения демократически избранных политических представителей. Поскольку все надо по возможности упрощать, я выбрал близлежащую – в буквальном смысле слова – тему. Для начала я встал утром на улице перед детским садом неподалеку от той своеобразной школы, мимо которой теперь часто проходил. Уже не раз я наблюдал безответственное поведение автоводителей, мчавшихся на высокой скорости и без всяких угрызений совести подвергавших риску жизнь и здоровье наших детей. В коротком начальном обращении я резко выступил против лихачества, потом мы засняли несколько безрассудных губителей юношества, чтобы использовать этот материал для дальнейшего монтажа. Затем я беседовал с матерями, проходившими тут в большом числе. Реакция была удивительна. Почти все спрашивали:

– Это скрытая камера?

На что я отвечал:

– Да нет же, уважаемая госпожа. Камера вот здесь, видите? – И указывал на аппарат для записи и на съемочных товарищей.