– Ты, Паша, не уходи, со мной все в порядке…, с кем не бывает?
Я подумал сгоряча: «со мной не бывает»!
– Все это, как видишь, неожиданно и горько. Меня предала та, которой я верил больше всего. Такая правильная недотрога, такая гордая и сильная, твердая… и добрая, умная и… дура! – сказал Костя, как выстрелил. Ты, Паша, заметил конец письма. Сообщает, что вышла замуж и из Киева уезжает. Ну и ладно, скатертью дорога, но в последнем письме, всего неделю назад, она писала о том, что любит, очень ждет меня, мечтает о нашем счастье. Чему верить, если, сообщая мне об этом, она наверняка планировала свадьбу с другим…
Костя задумался, я молчал и, наверное, сам того не зная «мотал на ус». В голову лезли обычные разговоры мужских компаний – а у нас, на базе, все компании были мужскими, ибо все мы были холостяками. И тема женской неверности в разных вариантах в разговорах там преобладала. Эта волнительная тема была как приправа к традиционному русскому горячительному. А на базе в магазинах была только водка да пиво. Коньяк мы могли смаковать только в отпуске в ресторане, а американскую и шотландскую самогонку (виски) мы даже там не могли откушать.
Костя сменил позу, сел на койке, а потом, не пряча своих печальных глаз, неожиданно спокойным голосом сказал:
– Ну что, Паша, сегодня воскресенье, в Морском клубе для нас, матросов, в который уже раз крутят «Карнавальную ночь», может сходим? Или ты пойдешь по офицерской тропе в Дом офицеров на танцы?
Мне действительно хотелось пойти в Дом офицеров на танцы, но… в данной ситуации планы нужно было менять. Больше о Стасе Костя никогда не вспоминал, но в его глазах поселилась грусть, отсвет тяжелых внутренних страданий.
Спустя три месяца Костя демобилизовался и уехал в Киев, а вслед ему в адрес киевского городского военкомата ушла рекомендация командования на поступление Константина Иванова в Московский государственный институт международных отношений. На прощальной вечеринке, когда Костя сообщил мне об этой рекомендации, я чуть со стула не упал, настолько это было неожиданным: ведь Костя мечтал о радиоинженерии и вдруг!
Когда я стал выяснять у него причины случившегося, то услышал.
– Знаешь, Паша, ты о том, как начальство всех уровней ко мне относилось? Хорошо. И вот меня вызвали в политотдел базы и сказали, что у них есть разнарядка рекомендовать достойного матроса в МГИМО. Я раскрыл рот от удивления и неожиданности, как и от незнания, что такое МГИМО. Мне это расшифровали, объяснили, что там, в общем-то, готовят дипломатов, ну и вообще…
Константин как-то игриво помахал рукой и продолжил:
– Из разъяснений я мало что понял, но после моего острого любовного краха у меня как то пропала тяга возвращаться в Киев. Я вообще решил было плюнуть на учебу, наняться в Таллине радистом на торговое судно и уйти в море далеко – далеко… Но, однако, это наверное не судьба. В общем, Костя, имея все преимущества военнослужащего, рекомендованного к поступлению высокой инстанцией, плюс к этому членство в компартии, по льготам в институт поступил, хотя он не был уверен, что у него хватит интеллектуальных возможностей потянуть изучение двух иностранных языков и общую гуманитарную и международную программу. Но Костя был из той породы людей, которые, взявшись за дело, не бросают его на половине пути. Первые два года из положенных шести он на самом деле превратился в раба учебы. Свидетельство тому тот факт, что он ни разу не позволил себе свидания с девушкой. У него её просто не было, отвык он от женского пола, злился на него. Я, кстати, ничего об этом не знал и не слышал, хотя изредка мы с Костей переписывались. Письма его были сдержанными и дружескими. Писал о чем угодно, но только не о девушках. И даже мои прямые вопросы по этой теме оставались, как правило, без ответа. У него, как я понял тогда, выработалась своя жизненная философия, в которой женщинам отводилась далеко не главная роль. Его переживания в этой связи, тем не менее, хорошо способствовали учебе, вообще его повседневной жизни. Как результат, на третьем курсе Костю избрали парторгом курса и тогда же ему дали понять, что в последующем по выпуску, его намерены использовать по линии Министерства обороны. Впрочем, похоже, я не совсем точен: о предложениях на свой счет Костя, видимо, узнал несколько позже, где-то на пятом курсе. Сужу об этом по своему опыту, поскольку сам получал различные «хитрые» предложения ближе к окончанию Института.
Переписывались мы не совсем часто, поскольку у обоих времени было в обрез. Однако, любые задержки в корреспонденции происходили, как правило, по моей вине. Костя был всегда исключительно точен: получив письмо, он тут же давал ответ. А у меня так не получалось: не позволял режим жизни и службы. Утащат нас куда-нибудь на широкие просторы Балтики, мучают то высадкой на берег, то посадкой на БДБ: тут уж было не до писем. К тому же, письма в базу шли закрытым порядком: их собирали и сортировали по воинским частям в Питере, а уже потом они официальной почтой пересекали на нашем (не финляндском) поезде границу. Второй маршрут писем пролегал через Таллин с использованием кораблей. Маршрут этот, однако, зависел от погоды, особенно в зимнее время. Был, естественно, и третий маршрут – самолетный, для срочных служебных дел и начальства.
Все шло своим чередом, но однажды, когда мы вернулись с очередных учений, я зашел в дежурку своей части, где в ячейки по алфавиту раскладывались письма, и был буквально сражен, не мог поверить тому, что прочитал в письме Кости: у него, оказывается, появилась девушка и он намерен на ней жениться. Вот так, сразу жениться! Для полноты впечатления в письмо была вложена небольшая фотография и дана общая характеристика кандидатуры.
Во все глаза, крутя фотографию и так, и эдак я рассматривал ту, имя которой было Елена. По фотографии, конечно, трудно судить о человеке, по письменной характеристике тоже. Физиономисты, пожалуй, все-таки обманывают, настаивая на том, что фотография может сказать о человеке все. Может, возможно, сказать многое, но лишь о состоянии человека в момент фотографирования. Жизнь показывает, что человек (и особенно женщина) с течением времени проходит разные стадии своей формации, которые напрямую связаны с тем, каковы его или её обстоятельства жизни. Человек – это, в принципе, – его душа, которая всегда остается в потемках. Говорят, что глаза – зеркало души человека. С этим трудно спорить, но… это должны быть живые глаза, которые только и могут проложить путь к живой душе. Но и здесь не все так ясно. Я, скажем, смотрел в улыбчивые глаза Кости в перерыве его несчастного матча с Настей и, сколь я не терзай себя воспоминаниями, я не видел приближения последующих ужасных событий. А вот по завершении матча глаза Кости были совсем другие. В его душу видимо закралось что-то черное, и глаза его потемнели, а в них поселилось какое-то отчаянье, которое я увидел, но в гаме всеобщего веселья не разглядел. И предполагаемую просьбу о помощи я тоже отметил, но не придал ей должного значения. Хотя иногда я сам не знаю: увидел я все это или додумал потом? Потом, под прессом тяжких дум и переживаний и чувства нечаянной вины, что я, вроде как, не пришел другу на помощь в нужный и трудный для него момент.
И вот я смотрел на фотографию Елены, видел симпатичное, милое русское лицо, хорошо уложенные короткие волосы, очевидно светло русые и взгляд чуть прищуренных светлых глаз, в которых читалось многое: был там задор, лукавство и ум. Последнее – самое главное и самое видное. Веселый, задорный, грустный взгляд сделать можно, а вот умный – никогда. Если у человека от природы нет ума, не дал ему Бог, то глаза, сколь ни старайся, умными не станут. Что ещё можно было увидеть в её глазах? Она открыта душой, ибо во взгляде не было хитрости, она доверчива и, что тоже очень важно, интеллигентна, благородна даже. Иначе говоря, я сразу проникся к Елене симпатией, о чем и сообщил Косте в ближайшем письме. Сообщил и почему-то подумал: «Странно, но, кажется, фото столь любимой им Стаси я так и не видел.». А может быть я об этом забыл? Время было другое: где там эта Стася, да и служить Кости еще было долго, не актуально, значит, все было, вот и не запало мне в память.
Сейчас было другое дело. Мы, то бишь страна наша, в этом 1955 году оставляли базу ВМФ Поркалла-Удд хозяевам – финнам, морская пехота ликвидировалась как вид войск, мне предстояло решить свое будущее: оставаться на военной службе или демобилизоваться и уехать домой, в Москву. В любом случае, я должен был скоро и ко взаимной радости увидеть Костю, ибо я поеду к родителям в Москву, а эта милая девушка на фотографии будет, вероятно, к тому времени уже его женой.
Что касается моих планов и настроения, я определенно не знал, что делать. Служить в армии далее или не служить. Вообще-то, мне, как бывшему суворовцу, офицеру, закончившему известное Киевское ордена Ленина Краснознаменное артиллерийское училище им. Кирова, удачливому и способному к службе, логичнее было бы остаться в строю. Однако, в жизнь нашу, независимо от наших желаний, на каком-то этапе, возможно и не очень логично, начинают активно вмешиваться внешние обстоятельства, видимо, как заданный именно тебе рок.
В том же 1955 году произошло первое крупное (640 тысяч) сокращение Советской армии. В воздухе понеслись слухи, что планируется ещё большее сокращение. Так, кстати, оно и случилось: в 1958 году армию сократили ещё на два с половиной миллиона человек. В этих условиях, как говорится, и ежу было понятно, что для офицеров перспектива роста заканчивается и падает престиж военной профессии. Однако, на меня, по недомыслию, влияло все это мало. Уход мой со службы не был предрешен. Но, как справедливо пелось в нашем любимом фильме «Карнавальная ночь», «… бывает, что минута всё решает очень круто, всё решает раз и навсегда». Случилось со мной уж совсем непредвиденное. Нас (полк) отвели на переформирование в какую-то деревушку под Выборгом. Там я узнал о серьезном сокращении армии и увидел, как все это происходит. Мы, офицеры, собрались у здания сельсовета, где заседала высокая комиссия из Москвы, занимавшаяся дальнейшей служебной судьбой офицеров. Молодые офицеры, и я в том числе, знали (нам сказали), что нас увольнять не будут, разве что по собственному желанию. Мы благодушествовали, шутили на счет мест нашей дальнейшей службы. А рядом с нами были озабоченные немолодые офицеры, в том числе бывшие фронтовики. Они были повязаны семьями, а для гражданки профессия «артиллерист» ничего не значит. Да и куда им было ехать, если вся жизнь у них была привязана к месту службы и служебным квартирам. В данный момент это была маленькая деревня и избушка сельсовета. А дальше что? Скажут: из армии вон, – а куда?!
Мы, молодежь, как я сказал, шутили, но вскоре шутки кончились. Из дверей избушки выходили пожилые капитаны, майоры, подполковники буквально со слезами на глазах. И действительно, как им было дальше жить? То ли броситься под поезд, то ли – пулю в лоб? Да, тут было от чего и нам, молодым помрачнеть. В общем, пожилых офицеров «москвичи» «разбросали» быстро: в целом их направили в канцелярию получать соответствующие предписания о демобилизации. С молодыми дело было сложнее. Их нужно было оставить при службе, но попытаться заткнуть ими «дыры», служба в которых никого не прельщала. Шел своего рода торг. А торг начинался со стандартного вопроса главы московской комиссии некоего очень важного полковника.
ebooksa