Люська ехать в село отказалась наотрез — она устраивала Дениса в садик, и за беготней по чиновникам и врачам не видела белого света. Бросать урожай на поле было жалко — одних жучьих личинок было собрано не меньше трех тысяч; в субботу второго сентября Богдан поднялся затемно, взял рюкзак и поехал на вокзал — один.
Путешествовать в одиночестве оказалось неожиданно приятно. Богдан подремал в электричке и чуть не проспал свою станцию, потом, не дожидаясь автобуса, удачно тормознул попутный грузовик и уже к одиннадцати утра входил в одичавший за полтора месяца двор.
Трава стояла чуть ли не по пояс. Клумбы и грядки оккупированы были торжествующими сорняками, два абрикосовых саженца засохли. Зато картофельное поле выглядело на диво пристойно — ссохшиеся хвостики ботвы дисциплинированными рядами тянулись до самого сортира, и сорняков среди них почти не наблюдалось.
Передохнув и перекусив, Богдан взялся за лопату. Первый же пробный «тык» вывернул на поверхность три большие золотисто-коричневые картофелины.
Богдан приободрился. Поле, брошенное на произвол судьбы, оказалось честным и незлопамятным: картошки было много, и почти вся — крупная, крепкая, белая на срезе. Богдан стер руки до крови, но не сразу это заметил; на обед сварил в кастрюльке картошку в мундирах и долго смаковал, вдыхая пар, водя по горячим картофельным срезам ломтиком сливочного масла. Ему казалось, что ничего более вкусного он в жизни своей не пробовал.
Все представилось в новом свете. Утомительные поездки, проклятые жуки, автобусы и электрички — все наполнилось смыслом; Богдан смотрел на огород, покрытый горками подсыхающих картофелин, и улыбался рассеянно и счастливо, как посетитель Лувра.
Наступил вечер. Богдан, морщась от боли в спине, собирал картошку в ведра, а потом в мешки. Всю собрать не успел — стемнело; мышцы болели, ладони саднили. Богдан вскипятил себе чаю и открыл банку кильки в томате.
Посреди двора догорал костерок из картофельной ботвы. Богдан сидел, глядя в огонь, ни о чем не думая. Слушал, как медленно отдыхает, успокаивается ноющее тело. Вокруг стояла темнота, какой никогда не бывает в городе, — кромешная тьма, окна далеких соседских домиков не светились, луны не было, только звезды проглядывали в разрывы облаков. Тлели угольки. Шелестел ветер листьями бесплодных сливовых деревьев, далеко-далеко — может быть, в соседском селе — лаяла собака…
А потом замолчала. И в сгустившейся тишине и темноте Богдан вдруг поднял голову — у него мороз продрал по коже.
Легкие быстрые шаги. Шелест сухой травы. И крик — еле слышный, нечеловеческий крик боли. Как будто издыхает придавленная подушкой птица.
Богдан вскочил. Нащупал на поясе фонарик, кинулся на огород — на звук. Белое пятно света тыкалось вправо-влево, выхватывая ботву, расстеленные на земле мешки, ведро, какую-то тряпку…
По огороду шел кот — очень большой. Богдан любил котов, Люська чуть не все лето прикармливала трех соседских кошек, но этот нес в зубах птицу: Богдан видел, как дергается, роняя перья, крыло. Даже ради любви и уважения к кошкам Богдан не согласился бы терпеть разбой на собственном огороде.
— Ах ты, дрянь! — рявкнул Богдан. — А ну кинь немедленно! Убью!
Кот медленно обернулся. Луч фонарика уперся ему в морду — в лицо. Богдан отпрянул.
Стоящее перед ним существо не имело к семейству кошачьих никакого отношения. У него были узкие щелочки-глаза, смотревшие осмысленно, злобно, насмешливо. Носа не было. Зато рот, в котором все еще трепыхалось тельце птицы, был вертикальный, правая челюсть и левая челюсть сжимались, смыкая крючкообразные зеленоватые клыки.
Богдан выронил фонарик. Отступил еще на шаг — и споткнулся о горку неубранной с поля картошки. Стояла полная тишина; фонарь лежал на земле, посылая луч в сторону сортира, и поперек этой световой дорожки неторопливо скользнула тень хищника с птицей в зубах.
Богдан вскочил. В одной руке у него был фонарь, в другой — огромная картофелина, подобранная машинально. Зубастое существо снова оказалась в пятне света; птица в его челюстях висела, безжизненно откинув красивую, черно-белую, как у ласточки, головку.
Богдан завизжал от ужаса и отвращения — и швырнул картофелиной прямо в страшную харю.
Посыпались редкие искры — как если бы на огороде кто-то пытался разжечь отсыревший бенгальский огонь. Темнота взвыла хрипло и яростно. Богдан повернулся и кинулся наутек — дальше сражаться с порождением ночного кошмара у него не было ни сил, ни отваги.
Ночь прошла плохо. Зато утром на огороде не обнаружилось никаких следов схватки… кроме нескольких черных перьев, которые могли быть потеряны раньше — кем угодно и при каких угодно обстоятельствах.