— Да чего там, — засмущался вдруг мужичок, — зовите меня просто Генькой. Меня все так зовут.
— У тебя тут прямо музей самогоноварения, понимаешь, — пошутил Ёлкин.
— Народные промыслы, — осклабился Генька.
— Сибиряк, значит? — поднял брови Борис Николаевич.
— Ага.
— «Прирастать талантами земля наша будет Сибирью», — процитировал вдруг Ёлкин. — Кто это сказал?
— Михаил Ломоносов, Борис Николаевич, — послушно ответил директор ФСБ.
«Умён», — снова отметил про себя президент, в который раз одобряя свой удачный выбор. И обратился к Геньке:
— Ну давай, рассказывай, Кулигин ты наш.
— Кулибин, папа, — деликатно поправила отца Татьяна. — Кулигин — это у Островского.
«И эта умна, — подумал Борис Николаевич. — Вся в меня. Но могла бы и промолчать».
— Ну ты, ладно, того… — пробурчал он. — Кулигин — Кулибин… понимаешь. Рассказывай! — приказал он Геньке.
— Да чё рассказывать-то? — совсем оробел Гений Иванович. — Вот… как в восемьдесят пятом году вышел указ Гробачёва… Мы его тогда «минеральным» секретарём прозвали, — снова осклабился Генька, но тут же испугался: может, у них это оскорбление личности считается? И сбивчиво продолжал: — Ну вот… штрафы, значит, за самогоноварение пошли бешеные. А у кого аппарат найдут — так и засадить могли. И стали люди свои аппараты выбрасывать. Я тогда лесником работал… Идёшь, бывало, по тайге — а под кустами аппараты валяются. И такие все хорошие, на совесть сделанные: для себя ж делали… Ну просто сердце кровью обливается: такое добро пропадает! Стал я их подбирать, да к себе в сарай стаскивать. Изба моя лесничья в тайге стояла, да ещё кобель злой был у меня тогда — Маркедон назывался. Так ко мне никто и не сунулся. Почти целый сарай насобирал я этих аппаратов. Ну сидел я с ними, собирал, чего-то кумекал. А потом… когда в конце девяносто первого Гардай этот объявил, что цены с нового года отпустит… Ну, тут началось, сами знаете: все стали в магазинах всё скупать, будь оно неладное. Сонька, жена моя, за макаронами в сельпо стояла. Давка такая была… Трёх человек толпа задавила тогда… Ну… и… Соньку мою… тоже. Да пропади они пропадом, эти макароны! Я их с тех пор видеть не могу!
Генька умолк, сделал паузу и продолжал:
— Сначала-то я запил, конечно. Года три не просыхал. Благо, аппаратов было навалом: бери любой, да гони. А потом надоело мне это дело. Стал я снова кумекать да колдовать в своём сарайчике. И вот — скумекал! — Гений Иванович горделиво посмотрел на свою SОНЬКУ. — Пока она у меня только на три года назад возвращает. А я хочу, чтобы снова в девяносто первый вернуться, да жёнку свою за макаронами этими проклятыми не пустить. Тоскую я по ней…
— И ты что же, испытывал машину-то свою? — спросил Борис Николаевич. — Возвращался на сколько-нибудь назад?
— Да я уж раза два в девяносто пятый гонял, — сказал Гений Иванович. — Один раз недавно вот с его сотрудниками, — указал Генька на Паутина.
— Было такое, — подавя довольную улыбку, согласился директор ФСБ.
— Ну!? — удивленно поднял брови Ёлкин. — И как оно там?
— А так, как было в девяносто пятом, Борис Николаевич. Доллар четыре тысячи, то есть, по-нынешнему, четыре рубля стоил, — улыбаясь, сказал Паутин. — Был, так сказать, краткосрочный эксперимент в целях проверки.
ebooksa