—
—
Но ответ уже витал здесь, он оседал на дорогу и кружился, в бесовских порывах ветра… Он был сожженной пряностью, осенним пеплом, который осыпал их, когда они повернули за балаган.
Убить или исцелить, подумал Чарльз Хэлоуэй. Он представил людей карнавала, поспешно бегущих несколько секунд тому назад, ковыляющих по затоптанной траве с пыльным мешком, набитым грудой старых костей, привязанным к стулу; возможно, это была попытка поддержать и сохранить жизнь, тогда как в действительности все это было не чем иным, как погребальным костром и никакой ветер не мог уже раздуть огонь в умерших и остывших углях. Однако они, должно быть, пытались. Сколько раз за последние сутки они уже совершали такие панические попытки, пытаясь остановить процесс распада, потому что пустячный толчок, слабейший вздох угрожали растрясти старого древнего Кугера в мякину, в пыль, в прах? Лучше всего было оставить его так как есть — пусть бы сидел в электрическом тепле своего стула, — и выставлять его в вечно продолжающемся представлении, и со временем попытаться снова вернуть ему прежний облик, однако обстоятельства изменились, и именно сейчас, когда огни погасли и стадо зрителей скрылось в темноте, надо было сделать это; это было нужно им всем — людям карнавала, напуганным единственной улыбкой, вырезанной на пуле, всем им был необходим Кугер такой, каким он был до его страшного преображения — высоким, сильным, рыжеволосым. Но каких-то десять, двадцать секунд назад разлезлись последние остатки клея, связывавшего его, упал последний болт, скреплявший его жизнь, и безжизненная мумия, обратившись в клубы дыма и ноябрьские листья, была развеяна по ветру. Мистер Кугер был перемолот, развеян в лугах, словно шелуха кофейных бобов.
— О нет, нет, нет, нет, нет… — шептал кто-то.
Чарльз Хэлоуэй коснулся руки Уилла.
Уилл перестал кричать свое «нет, нет, нет». В эти последние несколько секунд он так же, как и отец, думал о мертвеце, которого несли, и о костяной муке, в которую тот обратился, чтобы удобрить соседние холмы…
Теперь оставался только пустой стул и частички слюды, осевшие на ремнях светящимися чешуйками. — Уроды, тащившие эту причудливую груду старья, улепетывали под покровом темноты.
Мы заставили их убежать, думал Уилл, но что же заставило их бросить это!
Нет, не что-то. Кто-то.
Уилл прищурился.
Опустевшая карусель продолжала крутиться вперед сквозь время.
Но между упавшим стулом и каруселью кто-то стоял, не урод ли? Нет…
— Джим!
Папа толкнул Уилла локтем, и тот замолчал.
Джим, подумал он.
А где же сейчас мистер Дак?
Где-то здесь. Ведь это он запустил карусель, так? Да! Запустил, чтобы приманить их, приманить Джима, и что еще?… Раздумывать было некогда, потому что…
Джим обогнул упавший стул и медленно пошел к пустой крутившейся карусели.
Он шел туда, куда должен был идти, он всегда это знал. Подобно флюгеру, он вращался и блуждал, указывая светлые горизонты и направления теплых ветров, а теперь повернулся и в полусне вздрогнул, ощутив притяжение до блеска начищенной меди, услышав летнюю музыку марша. Он не мог оторвать взгляда от карусели.